История России. Факторный анализ. Том 2. От окончания Смуты до Февральской революции - Сергей Нефедов

Как обычно, заимствования в военной сфере вскоре повлекли за собой заимствования в сфере политической и социальной. Эти заимствования проявились, прежде всего, в созданном ближайшим помощником Александра статс-секретарем М. М. Сперанским проекте конституции (введение Государственного совета, разделение властей, иерархия выборных местных дум и др.). «Он хотел насадить на русской почве те же порядки, которые, по его представлению, превратили Францию в первую страну в мире», – писал Е. В. Тарле о Сперанском.[777] Наиболее важным обстоятельством было то, что конституция предоставляла гражданские права (во всяком случае, некоторые права) крепостным крестьянам. «Богатые помещики, имеющие крепостных, – свидетельствует Д. П. Рунич, – теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право».[778]

Таким образом, дворянство в принципе желало конституции, которая бы узаконила его власть, но оно было против той конституции, которая освободит крестьян. «Недовольство императором усиливается и разговоры, которые слышны повсюду, ужасны… – писал шведский посол Стединг. – Слишком достоверно, что в частных и даже публичных собраниях часто говорят о перемене царствования».[779]

Оппозиция преобразованиям, как и раньше, выступала под знаменем традиционалистской реакции. В марте 1811 года известный историк Н. М. Карамзин подал Александру I «Записку о древней и новой России». Карамзин констатировал, что правительственные реформы являются результатом подражания Франции, и предупреждал, что они способствуют переносу в Россию революционных идей. Н. М. Карамзин выступал как против конституционных проектов, так и против отмены крепостного права.[780] Если и есть какая-то нужда в заимствованиях, то «государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях».[781] Этот тезис придал «Записке» характер традиционалистского манифеста. Карамзин первым среди русских историков осмелился подвергнуть критике вестернизационные реформы Петра I: «Страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия. Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев…»[782] Карамзин первый заговорил о народном духе, о святой православной вере и о спасительности самодержавия: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием».[783] Речь при этом шла не о насмехавшимся над церковью просвещенном абсолютизме Петра I, а о старинном московском самодержавии, когда милосердный царь выступал в качестве живого закона: «У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом… В России государь есть живой закон…»[784]

В конечном счете традиционалистская реакция привела к отставке М. М. Сперанского; Александр I обвинил своего помощника в том, что «он жертвует благом государства из привязанности к своей французской системе».[785] Причина ненависти двора к Сперанскому (и Наполеону) заключалась, конечно, в том, что «французская система» подразумевала освобождение крестьян; крестьянская свобода и политическое равноправие были неотъемлемыми элементами французской диффузионной волны. Вторжение Наполеона в Россию могло привести к освобождению крестьян, и Наполеон рассматривал такую возможность. «Дайте мне знать, – писал император Евгению Богарне в августе 1812 года, – какого рода декреты и прокламации нужны, чтобы возбудить в России мятеж крестьян и сплотить их».[786] А. А. Кизеветтер отмечал, что частные письма помещиков были переполнены указаниями на то, что русское дворянство в первую очередь страшилось не французов, а собственных крепостных крестьян.[787]

Действительно, с приходом французов литовские и белорусские губернии были охвачены крестьянскими восстаниями. «Их крестьяне сочли себя свободными от ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились благодаря скупости и разврату дворян, – свидетельствует генерал А. Х. Бенкендорф. – Они взбунтовались почти во всех деревнях… и находили в разрушении жилищ своих тиранов столь же варварское наслаждение, сколько последние употребили искусства, чтобы довести их до нищеты».[788] После взятия французами Москвы крестьяне многих подмосковных имений отказались повиноваться своим помещикам и вместе с оккупантами грабили столицу. В Москве Наполеон вновь вернулся к вопросу об освобождении крестьян и приказал разыскать в архивах сведения о пугачевском восстании.[789] «Я мог бы поднять большую часть населения, объявив освобождение рабов, – писал Наполеон в декабре 1812 года, – многие деревни просили меня об этом, но я отказался от этой меры».[790] Возможно, император понял, что если он предпримет такую попытку, то Александр, подражая прусскому королю, немедленно сам объявит об освобождении крестьян и вооружит их против французов. Как бы то ни было, Наполеон промедлил с решением, а потом оказалось поздно – катастрофа французской армии была столь неожиданной и быстрой, что уже ничто не могло помочь. А. А. Кизеветтер пишет, что когда остатки французской армии покинули Россию, «дворянство вздохнуло полной грудью и радость, его охватившая, только еще рельефнее оттенила силу предшествующей тревоги».[791]

Поход Наполеона в Россию был последним ударом волны завоеваний, вызванных появлением мобильной артиллерии, тактики глубоких колонн и всеобщей воинской повинности. К 1812 году эти военные инновации были переняты противниками Наполеона и французская армия лишилась своих преимуществ, сохранив вместе с тем свои недостатки. Как отмечалось выше, наиболее значительным недостатком было отсутствие необходимой системы снабжения. В 1812 году русские применяли тактику выжженной земли, и наполеоновская армия осталась без продовольствия; солдаты голодали, и уже к смоленскому сражению армия потеряла сто тысяч солдат из-за болезней и огромного дезертирства.[792] К моменту сражения под Бородино наполеоновская армия сократилась вчетверо, и хотя французы выиграли сражение, все тот же недостаток снабжения заставил их покинуть Москву и двинуться в обратный путь. Этот путь среди заснеженной русской равнины оказался гибельным; уже под Гжатском, когда ударили первые морозы, около десяти тысяч солдат обморозили ноги; в дальнейшем число обмороженных постоянно росло, и все они были обречены на гибель.[793] Авторы юбилейного издания «Отечественная война и русское общество. 1812–1912» писали: «Французская армия была деморализована, и к гибели ее вели в равной степени природа – суровой зимой и дурными дорогами, и свое начальство – неподготовленностью, растерянностью. Русским войскам оставалось только довершать начатое разложение армии».[794]

После поражения в России Наполеону пришлось бороться с поднявшейся на борьбу за независимость Германией. Прусская и австрийская армии (так же, как и русская армия) переняли военные инновации французов, и не имея военно-технологических преимуществ, Наполеон не смог сопротивляться огромному численному превосходству союзников. С теоретической точки зрения, история наполеоновских войн представляет собой один из редких примеров «отката» завоевательной волны – пример, когда подвергнувшиеся нападению страны заимствуют оружие противника и обращают волну вспять.

Однако поражение Наполеона не означало окончания диффузионного процесса; овеянные наполеоновской легендой идеи французской революции продолжали оказывать влияние на Европу. Это проявилось, в частности, в политике российского императора: Александр сохранял свою приверженность к конституционным идеям, некогда привитую Лагарпом. Настойчивое вмешательство Александра способствовало тому, что побежденная Франция не вернулась к абсолютизму, а сохранила конституционный строй. Многие германские государства, где конституции были введены французами, также получили новые основные законы по образцу французской хартии 1814 года.[795] В 1815 году Александр даровал конституцию Царству Польскому, которое составилось из уступленной России по Венскому конгрессу части бывшего герцогства Варшавского. Эта конституция, в частности, провозглашала равенство сословий перед законом и свободу печати. При открытии польского сейма в 1818 году Александр намекнул, что конституционные начала, дарованные Польше, он предполагает распространить на всю империю. «Русская конституция здесь уже давно закончена одним французом, состоящим при Новосильцеве», – докладывал в мае 1819 года прусский консул в Варшаве.[796] Естественно, оригинал этой российской конституции был написан на французском языке.[797]