Стеклянный ангел - Зухра Сидикова

Она спустила ноги на пол, посидела, напрягая все силы для того, чтобы подняться. Держась за спинку кровати, сделала рывок вперед. Постояла, пытаясь унять головокружение. Сильно тошнило, во рту было сухо и горько.

Она сделала несколько шагов и снова остановилась. Ей послышался шум в коридоре. Она испуганно прислушалась, но это был всего лишь кот.

— Дурак Котька, — прошептала она и снова пошла, держась за стену. Дошла до коридора. Отдохнула немного, привалившись к входной двери, и дрожащими руками, все время прислушиваясь, стала собирать вещи в потрепанную дорожную сумку.

Сначала все было нормально, по крайней мере, так казалось ему. Она же просто закрывала глаза и представляла себе, что это Ромка. Потом представлять стало все труднее, он требовал, чтобы она держала глаза открытыми, а это уже было невозможно. Он быстро понял, что противен ей и стал избивать ее. А она, словно впала в ступор, у нее не было ни желания, ни сил сопротивляться. Словно это была не она. Словно она осталась где-то там с Ясей и Ромкой.

Ей нужно к врачу. Обязательно нужно к врачу. Она хотела убедиться, что не ошиблась, что это правда.

— У вас все ноги в синяках, — сказала доктор, маленькая женщина с твердыми холодными руками, — может, вам нужна помощь?

— Нет, спасибо, — сказала Надя, — я просто часто падаю.

— Теперь вам нельзя падать, — сказала докторша, — у вас беременность три месяца.

«Три месяца, три месяца», — повторяла Надя все то время, пока шла по белому больничному коридору, потом по пустынной деревенской улице до маленькой почты, утопающей в кустах буйно цветущей сирени. На почте должен быть телефон, ей очень, очень нужно позвонить. Нужно, чтобы Ромка узнал, что у него будет ребенок.

Она ни на мгновенье не сомневалась, что это Ромкин ребенок. Конечно, Ромкин, иначе и быть не могло. Три месяца прошло с той ночи, когда они с Ромкой так любили друг друга. И хотя она помнила, что Виктор в первый же вечер после того, как привез ее к себе, накинулся на нее, она знала, что забеременела от Ромки.

Номер телефона она выпросила тогда в тюрьме у молодого охранника, провожавшего ее на свидание, и потом сочувственно глядевшего на нее после, когда Ромка уже ушел, так беспощадно, так неотвратимо запретив ей приезжать. Спросила, можно ли будет позвонить, справиться о здоровье. Охранник кивнул, молча протянул ей клочок бумаги.

Она выучила эти цифры наизусть, и три месяца, пока Виктор, держал ее взаперти, мечтала, как наберет заветный номер и спросит о том, как живет заключенный Роман Легалов.

Теперь она не только поинтересуется его здоровьем и настроением. Теперь она попросит того, кто возьмет трубку, передать заключенному Легалову, что он скоро станет отцом.

Когда она поднималась по дощатым ступеням почты, у нее бешено колотилось сердце.

Через пятнадцать минут она вышла. Ноги не держали ее. Подкашивались. Черная земля, кусты сирени с остро пахнущими гроздьями, деревенские дома, тянущиеся рядком вдоль улицы, верхушки тополей, облака, все кружилось у нее перед глазами. Кружилось и кричало, кричало вразнобой. С присвистом, гиканьем, нарастая и ширясь, выдавливая мозг, который пульсировал и бился в ее пылающей огнем боли голове.

Пытаясь сдержать судорожно рвущийся из горла вой, она добрела до скамейки, подпирающей чуть покосившуюся стену почты, и рухнула на нее, и закрыла глаза, мечтая только об одном: умереть, перестать чувствовать невыносимую, разрывающую изнутри боль. Умер, умер, стучало в голове, умер… Заключенный Легалов скончался два с половиной месяца назад… Скончался… скончался… Нет его больше, нет… Ромка… Ромка!.. Ромка!..

Напротив нее остановилась машина. Надя равнодушно скользнула по ней глазами. Она не осознавала, где находится.

И вдруг прямо перед ней возникло ненавистное лицо, искривленное в злобной усмешке.

— Вот ты где, гадина! Я тебя по всему поселку ищу! Тебе кто разрешил выходить? Кто разрешил?

Он схватил ее за плечи, стянул со скамейки, дернул на себя, зашипел, дыша в лицо перегаром: «Убью, стерва!» и поволок к машине. Швырнул на заднее сиденье.

— Сиди! Только посмей шевельнуться! Убью шалаву!

На выезде из поселка он свернул налево, и по разбитой дороге поехал в сторону леса, густо темнеющего у самого горизонта. Она поняла — домой не повезет, повезет туда, где ему никто не помешает, а там или изобьет до полусмерти, или вообще убьет.

Не сводя глаз с его бритого каменного затылка, она тихонько, старясь не шуметь, открыла сумку, и среди платьев, сложенных так, чтобы не помялись, — в детдоме научили, — нащупала веревку: обрывок лонжи, той самой, от которой отстегнулась Яся, прежде, чем шагнуть в бездну…

Немного привстав, она одной ногой крепче оперлась на сиденье, перекинула веревку через его голову, мгновенно зафиксировала на шее и быстрым сильным движением рванула на себя. Он резко откинулся и захрипел.

Машина завиляла, запетляла, так что Надя чуть не потеряла равновесие. Она машинально ослабила лонжу, он наклонился вперед, поднял руку, чтобы схватить веревку, но она успела изо всех сил дернуть на себя, и он снова захрипел, забился. И мгновенье спустя затих.

Машина взвизгнув, чуть подпрыгнула, словно взлетела, накренилась влево и перевернулась на крышу. Надя ударилась головой и потеряла сознание.

Когда через несколько мгновений она очнулась, то с ужасом увидела, что подол ее платья в крови. И она поняла, что все кончено. Все кончено для нее — навсегда. В ней больше не было Ромкиной любви, в ней больше не было Ромкиного сына. И она завыла, словно дикий зверь, чувствующий приближение смерти.

Потом вынула из кармана стеклянную фигурку и вложила ее в темную безжизненную ладонь. С трудом выбралась из машины и пошла к реке, тяжело перекатывающейся на черных, заросших лишайником, валунах.

Река приняла ее. И обмыла своими теплыми водами. И утешила. И успокоила.

Она больше не плакала, слезы каменным сгустком застыли где-то в самой глубине ее мертвого сердца. Не торопясь, она вышла на берег, переоделась во все сухое и чистое, и глухой проселочной тропой отправилась туда, где по широкой пыльной дороге ехали большегрузы, державшие свой путь в далекий чужой город, призывно сверкающий разноцветными огнями. Туда, где ждала ее другая жизнь.

Глава двадцать седьмая

«Задумывая чёрные дела, на небе ухмыляется луна, а звёзды, будто мириады стрел…» В ушах звучала музыка, словно радио, которое забыли выключить. Ужасно болела шея, видимо от того, что голова его в тот момент, когда он был без сознания, сильно наклонилась вперед, так что подбородок упирался в грудь, и находилась в таком положении неизвестно сколько времени. Наверное, очень долго.

В окно, словно иллюстрация к песне, звучащей в ушах, светила луна. Не черная, конечно, обыкновенная — желтая. Но только огромная… Неестественно огромная. Миша прищурился: может быть, это оптический обман? Удивился: какая ерунда лезет в голову, а главное ускользает.

Главное же состояло в том, что он сидел, привязанный к стулу, руки были отведены назад и крепко связаны. Он почти не чувствовал кистей, они онемели. Он попытался пошевелить ими и не смог, ни один палец не двигался. Ноги тоже были крепко привязаны к стулу, так, что если бы он, в попытке освободиться, стал бы ерзать и прыгать, он непременно опрокинулся бы вместе со стулом назад и ударился бы головой о бетонный пол. И неизвестно, чем бы это могло закончиться.

Рот был заклеен скотчем, внезапно он почувствовал, как трудно ему дышать, и запаниковал, замычал, затряс головой. Холодный воздух обжигал носоглотку и, казалось, совсем не попадал в легкие.

Он замерз, он очень замерз. На улице, наверное, градусов пятнадцать мороза, а здесь, как на улице, ведь все окна разбиты, и дверей нет, и холоду ничего не мешает проникать в это пустое здание и заполнять собой все пространство вокруг неподвижно сидящего человека.

Скоро, совсем скоро он окоченеет и погибнет.

Неожиданно на одной из стен, просматриваемых с того места, где стоял его стул, в уходящей перспективе комнат, следующих одна за другой, он увидел мелькнувший свет.

Он замычал, но это был такой глухой и тихий звук, что он в отчаянии замолк, и только ждал, когда же свет приблизится. Он боялся одного, что это всего лишь галлюцинация, иллюзия расстроенного воображения.

Потом страх другого рода охватил его. "Это она, она возвращается!" — пронеслось в мозгу и обожгло ледяной волной ужаса. Она возвращается, чтобы завершить начатое — прикончить его.

Узкий луч света — скорее всего это был свет фонаря — приближался. Миша в оцепенении ждал, и вот луч заскользил, зашарил по его телу, по его лицу, словно змея, выискивающая, куда бы укусить. Кровь застучала в висках злой барабанной дробью, и дышать стало еще труднее.