Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - Джек Лондон

— Что ж, ничего, красиво, — заявил Хэнкок, стоя перед ними и глядя на них.

— Действительно красиво, — заверил его Дик. — Вы видите перед собой лучшее в нашем имении, это его представители и они подарят вам приветственный поцелуй. Выбирайте, Аарон.

Аарон быстро перевернулся на каблуках из опасения, что ему с тылу грозит какая-нибудь скрытая опасность, и спросил:

— Они все три меня будут целовать?

— Нет, вы должны выбрать одну.

— А те, кого я не выберу, не будут на меня в обиде? — допрашивал Аарон. — А против бакенбард они не против? — задал он еще новый вопрос.

— Нет, не против, — заявила Льют. — Сколько раз мне приходило в голову, какое же ощущение, если поцеловать черные бакенбарды.

— Нам сегодня придется перецеловать всех философов, поэтому торопитесь, — заявила Эрнестина. — Сколько там народу ждет! Надо же мне узнать, как целуется поле люцерны!

— Кого же вы выбираете?

— Разве после всего сказанного еще остается место для выбора, — бойко ответил Хэнкок. — Конечно, выбираю даму моего сердца — маленькую хозяйку.

И в тот же миг, когда он поднял к ней лицо, Паола наклонила голову, и с загнутого вверх края ее шляпы, прямо в лицо ему, ловко нацеленной струёй, вылился добрый стакан воды.

Когда пришла очередь Лео, он тоже смело остановил выбор на Паоле, но чуть не испортил игру, благоговейно преклонив колени и поцеловав край ее платья.

— Так не годится, — крикнула ему Эрнестина. — Целовать надо по-настоящему. Протяните губы для поцелуя.

— Пусть последние будут первыми, поцелуйте меня, Лео, — взмолилась Льют, чтобы спасти его от замешательства.

Он взглянул на нее с благодарностью и протянул губы, но недостаточно закинул голову, и струя со шляпы Льют полилась у него по шее и по спине.

— Меня пусть поцелуют все трое, и да вкушу я тройной рай, — выпутался Терренс из затруднительного положения, и в награду за такую изысканную любезность к нему на голову полились разом три струи.

Дик расшалился, как ребенок. Беззаботнее его, казалось, не было человека в мире, когда он поставил Фрейлига и Мартинеса спиной к двери, чтобы измерить их рост и разрешить спор о том, кто из них выше.

— Колени вместе… выпрямить! Головы назад!

А в ту самую минуту, как они головой коснулись двери, с другой стороны ее раздался оглушительный треск, и они отскочили. Дверь открылась, и вошла Эрнестина с палкой с наконечником от гонга в каждой руке.

В самом разгаре веселья явились Мэзоны, Уатсоны и вся их компания из Уикенберга.

Дик настоял на том, что и вновь прибывшие молодые люди заслуживают чести быть посвященными в поцелуйный обряд. Но от него не ускользнуло, что среди суматохи и взаимных приветствий многолюдного общества Лотти Мэзон воскликнула:

— Ах, добрый вечер, мистер Грэхем! А я думала, вы уже уехали.

И тогда среди шумного гама, размещая гостей и продолжая разыгрывать взятую на себя роль бесшабашного весельчака, он стал зорко ловить на лице Лотти остро испытующий взгляд, которым женщины пронизывают только женщин и который он теперь предвидел. Долго ждать ему не пришлось. Именно так Лотти и взглянула на Паолу через несколько минут, когда та, случайно столкнувшись лицом к лицу с Грэхемом, что-то ему говорила.

«Пока не знает, — решил Дик, — Лотти не знает. Но она подозревает»; он был убежден, что при данных обстоятельствах ничто не порадовало бы ее сердце так, как если бы ей удалось открыть, что безупречная Паола — такая же слабая женщина, как и она.

Лотти Мэзон была высокая, видная брюнетка лет двадцати пяти, несомненно красивая и, как Дик имел случай убедиться, безусловно смелая. Еще совсем недавно завлеченный и, надо сказать, завлеченный умело, он позволил себе с ней легкий флирт, который, впрочем, не зашел так далеко, как ей бы этого хотелось. С его стороны ничего серьезного не было. Не допустил он и развития какого-либо серьезного чувства с ее стороны. Но все же и того, что было, хватило бы для Лотти, которая особенно внимательно могла наблюдать за Паолой и увидеть какие-то признаки подозрительного поведения с ее стороны.

— О да, он чудесный танцор, — говорила Лотти Мэзон полчаса спустя приехавшей с ними маленькой мисс Максуэлл. — Не правда ли, Дик? — обратилась она к нему, заметив, что он подошел к ним и слышал ее слова, и посмотрела на него невинными бесхитростными глазами, в действительности — он отлично это знал — тут же внимательно его изучая.

— Вы о ком? Вы, вероятно, имеете в виду Грэхема, — откликнулся он без малейшего смущения. — Это правда. А что, не затеять ли танцы? Тогда мисс Максуэлл сможет сама оценить. Но у нас только одна дама, с которой он сможет полностью раскрыть свое мастерство и продемонстрировать свое искусство во всем блеске.

— Паола, конечно, — сказала Лотти.

— Разумеется. Конечно, Паола. Ведь вы, молодежь, и понятия не имеете о том, что значит вальсировать. Вам ведь негде было учиться.

Лотти обиженно тряхнула прекрасной головкой.

— Может быть, вы кое-чему и научились до того, как вошли в моду новые танцы, — поправился он. — Но, как бы там ни было, а я иду просить Ивэна и Паолу, а мы с вами протанцуем, и пари держу, что других пар не будет.

Но посреди вальса он вдруг остановился:

— Оставим их одних: стоит посмотреть.

Он стал, сияя от удовольствия, любуясь женой и Грэхемом, с удовлетворением отмечая, что Лотти поглядывает на него сбоку украдкой и подозрения ее рассеиваются.

Потом стали танцевать все, вечер был теплый и двери во внутренний двор раскрыли настежь. То одна пара, то другая, танцуя, выходила туда и продолжала вальсировать вдоль длинных, залитых лунным светом сводов. Кончилось тем, что туда перекочевало все общество.

— Он совсем еще мальчишка! — заметила Паола, стоя с Грэхемом в стороне и слушая, как Дик всем и каждому расхваливает достоинства своего нового, ночного фотографического аппарата. — Вы слышали, как Аарон за столом жаловался на его самоуверенность и как Терренс прокомментировал это? С ним ничего страшного в жизни не случалось. Никогда никто его не побеждал. Его самоуверенность всегда оправдывала себя, и, как говорит Терренс, он всегда делал настоящее дело. Он знает, конечно, знает, и все-таки уверен в себе и уверен во мне.

Грэхему пришлось протанцевать с мисс Максуэлл, а Паола продолжала свои размышления, уже одна. В конце концов Дик не так уж страдает. Да этого и следовало ожидать. Он — человек хладнокровный, истинный философ, он примирится с ее уходом так же спокойно и бесстрастно, как примирился бы и с потерей Горного Духа, как примирился со смертью Джереми Брэкстона и с потоплением рудников. «Нелегко, — говорила она себе, улыбаясь и внутренне вся отдаваясь пламенному влечению к Грэхему, — быть замужем за философом, который и пальцем не шевельнет, чтобы удержать тебя». И она снова подумала, что обаяние Грэхема заключается в его человечности, в его страстности. Это сближало их. Даже в первые их встречи в Париже Дик не вызывал в ней такой страсти. А ведь он был удивительный возлюбленный — со своим даром речи, со своим умением подойти к ней, с индейскими любовными песнями, так восхищавшими ее; но все это было что-то не то — не то, что она чувствовала к Грэхему и что Грэхем чувствует к ней. К тому же в те далекие времена, когда Дик такой блестящей звездой загорелся на ее горизонте, она ведь была так молода и неопытна в вопросах любви.

Эти мысли ожесточали ее против мужа и раздували чувство к Грэхему. Масса народа, общее веселье, возбуждение, близость и нежность прикосновений во время вальса, теплая ласка летнего вечера, лунный свет и запах цветов — все это разжигало ее страсть, и она с нетерпением выжидала случая еще хоть раз протанцевать с Грэхемом.

— Магния не надо, — пояснял Дик. — Это немецкое изобретение, достаточно полминуты при обычном освещении. Лучше всего то, что пластинку можно тут же и проявить точно так же, как и обыкновенный негатив. Недостаток, конечно, есть, — нельзя печатать с пластинки.

— Но если вышло удачно, то с пластинки можно снять обыкновенную копию, а уже с той печатать, — дополнила Эрнестина.

Она знала устройство аппарата, знала, что как только Дик нажмет грушу, из аппарата, точно Петрушка, выскочит громадная, длиной в двадцать футов, свернутая в камере пружинная змея. Тут же и другие, уже раньше видевшие фокус, стали просить Дика пойти за камерой и показать его всем.

Он пробыл дольше, чем думал, так как на столе у себя нашел оставленные Бонбрайтом телеграммы о положении в Мексике; они требовали немедленного ответа. И только покончив с ним, с фотографическим аппаратом в руке Дик вернулся кратчайшим, но не совсем обычным для него путем. Танцующие пары, скользя мимо сводов, скрывались в зале; он облокотился на одну из колонн и смотрел на них. Паола и Ивэн были последними. Дик стоял так близко, что мог бы протянуть руку и дотронуться до них, но они его не заметили, хотя луна светила прямо на него. Они видели только друг друга.