Вестники Судного дня - Брюс Федоров

Общее построение, как и ожидалось, было обычным, дежурным, как, впрочем, и везде, где довелось побывать Семёну, но зато кратким и содержательным.

– Я начальник Исправительно-трудовой колонии номер «Н» майор Сивков, – произнес кряжистый, как медведь-маломерок, человек с погонами майора. Вы – поселенцы на особом режиме. Заключёнными вас я не называю, хотя по сути так оно и есть. Каждый попал сюда, будучи осужденным по конкретной уголовной статье. Мы здесь добываем оловянную руду, и ваша задача работать как можно лучше, так как это нужно для нашей великой Родины. Кто будет работать по-стахановски, выдавать на-гора рекордные показатели, всегда может рассчитывать на моё уважение и соответствующие привилегии: улучшенное питание, хорошая одежда, перевод в избу с нормальными кроватями и выход на сутки-двое в Певек для отдыха и развлечения. Для таких работников будет разрешена переписка с близкими и в ускоренном порядке может рассматриваться обращение об условно-досрочном освобождении. Вот вам моё слово.

Майор явно был доволен собой и своей речью, хотя ничего нового в ней не было. Эти слова он произносил раз за разом перед каждой прибывшей партией арестантов:

– А теперь запомните следующее. Побег отсюда невозможен. Кругом безжизненная тундра. Сзади – Ледовитый океан. Скоро зима, о которой вы ещё представления не имеете. Любое нарушение режима, необоснованный отказ от работы караются карцером со всеми вытекающими для вас последствиями, самым мягким из которых является продление срока заключения или перевод на тюремный режим. И не у нас, а куда-нибудь подалее. Догадайтесь с двух раз. Прокуратуру или нашего всесоюзного старосту, дорогого Михаила Ивановича Калинина, своими письмами и жалобами тревожить не советую. Здесь я для вас и советская конституция, и Верховный совет, и Высший суд в последней инстанции. Охрана у нас есть, хорошая охрана, охотничья. – Бугристое лицо Сивкова расплылось в улыбке, обнажив крепкие желтые зубы. – Она охраняет вас для вашей же пользы от истинных хозяев здешнего края: полярных волков и белого медведя. У них разговор короткий и свой приговор, один.

Потянулись однообразные короткие дни и длинные ночи. Через месяц посыпались белые мухи и запела неукротимая пурга северных широт. Передвигаться по территории колонии стало возможно только держась за канаты. Фонари, запитываемые от старого дизельного движка, горели тускло и освещали лишь небольшой круг под собой. Оторваться от каната в ветреную ночь практически всегда означало верную смерть. Два-три шага в сторону, и человек пропадал в беспросветной зимней мгле. Такого находили скрючившимся и замершим в сугробе, и то большей частью по весне, когда снежные заносы начинали постепенно таять, разрешая земле полюбоваться солнцем в короткие мгновения быстротечного полярного лета.

Семён был приятно поражен тем, что питание оказалось хорошим, более чем ожидалось. Наваристые жирные супы, щи, картошка с сытной свиной тушенкой регулярно. Выдавали мягкий хлеб и компоты из сухофруктов, а то и козье молоко. Оказалось, что хозяйственный майор Сивков организовал в колонии свой производственный цех, где выращивались не только курицы и кролики и была своя пекарня, но и содержались десять упитанных пряморогих длинношерстных коз, которых обслуживали женщины из числа осужденных. Обстоятельство немаловажное и весьма приятное, так как позволяло основному мужскому контингенту значительно скрашивать свой убогий быт.

Веденин приободрился и даже стал прикидывать по годам, что он должен сделать, чтобы пораньше вырваться из заключения. Удивляло только то, что даже бывалые арестанты отказывались устанавливать свои порядки, вели себя непонятно тихо и безучастно реагировали на происходящие вокруг них события. За общим обедом ели мало, вяло ковыряя ложкой в каше. Разговаривали также немного, больше как бы из одолжения. Мало что сообщали о своём прошлом и почти всегда отказывались говорить о будущем. Даже лингвистические шедевры тюремного жаргона звучали как-то слабо и неубедительно, как будто никто никому ничего доказывать не собирался.

Кто-то из сообразительных раздобыл где-то медную проволоку и свинтил из неё антенну, что позволяло ламповому, собранному из разных комплектующих частей радиоприемнику транслировать передачи на КВ-диапазоне, в том числе программы на русском и даже английском языках. Волна постоянно гуляла, дикторские голоса беспрестанно гнусавили, а музыка то прорывалась сквозь шорох помех, то опять на время исчезала. Но канал в большой мир был открыт, и это сильно оздоровляло общую обстановку. И удивительно, но местное начальство, которое несомненно давно уже прознало о наличии запрещённого технического устройства у поселенцев, этому не препятствовало или делало вид, что ничего не знает.

«Весьма странно, – размышлял Веденин. – Ведь спецпоселение – это не лагерь и не тюрьма. Условия более-менее. Кстати, работа в шахте не самая трудная. В стволах проложены рельсы, по которым надо вручную наружу выталкивать груженные породой вагонетки, а затем по горной дороге-бремсбергу с помощью лебёдок выводить их вниз и поднимать обратно наверх. Руда оказалась не самая плотная и довольно успешно вырубалась из горного массива. В основном заостренными кирками, а там, где было возможно, то и отбойным молотком. Несильно, но работала внешняя вентиляция, подавая в штреки свежий воздух, а работа с перерывом длилась тоже не как обычно, а всего часов пять-шесть.

Любопытная колония. Даже оркестр периодически играет. Здесь продержаться можно», – в сердце Веденина росла уверенность в благополучном исходе. В налаженный колониальный ритм он уже втянулся и успел разглядеть в нём целый ряд ценных преимуществ, одним из которых было знакомство с местной поварихой, тётей Варей.

– Ты не боись меня, голубок, – ласково приговаривала она, облапив большими теплыми руками тело Семёна. – Я добрая. Никто не жаловался. Сам понимаешь, жисть наша такая, а мне без женского дела никак нельзя. Уж пятый годок по лагерям мотаюсь. Пообвыклась. И тебе нужду справить надо. Забыл, поди, как это делается? Так это ничего. Я тебе помогу. Мужики в этом лагере какие-то квёлые. Только растревожат и в сторону. А ты парень молодой, ладный, до любви скорый. – Её полные щёки округлились в улыбке, небольшой нос со слегка вывороченными ноздрями сморщился, а выщипанные по лагерному обычаю и прочерченные чернильным карандашом тонкие брови сдвинулись к переносице. Она искренне жалела этого ещё очень молодого парня, который ни за что ни про что тянул невольничью лямку. И долго толстыми и влажными губами ласкала его никогда прежде нецелованное тело. Тюремная Мадонна. Эх, доля наша бурлачная.

Веденин привык к поварихе и, прижимаясь к её большим, как подушка, обвислым грудям, умиротворенный, затихал, забывая о том, зачем он здесь и что и почему делает. Эта уже немолодая сорокалетняя женщина с расплывшейся фигурой дарила ему забытые воспоминания о великом женском умении пожалеть и успокоить растерявшегося мужчину. Он давно уже утратил прежние юношеские мечты о светлой и необыкновенной любви. Растворились в памяти черты той прекрасной и такой же юной, как и он, девушки, которой собирался признаться, но так и не успел или не решился это сделать, в своем первом искреннем чувстве, когда уходил на войну. Теперь непреодолимые завалы пережитых испытаний навсегда отгородили его от далекой невинной жизни. Другие образы, других людей высоким тюремным частоколом стояли перед его глазами.

– Да и я уже не тот, Вера. Год простоял по пояс в морской воде. Думал, что у меня вообще ничего не получится, – и с благодарностью гладил рукой ее большой надутый живот, тучные бёдра и потом, чувствуя очередной прилив желания, заваливался между её всегда раздвинутыми ногами, всматривался в смеющиеся глаза и радовался, слыша её легкие постанывания. Это были для Семёна самые лучшие, самые естественные моменты обыкновенного человеческого счастья.

Потом оба, тесно прижавшись друг к другу, долго лежали на Вериной кровати с широко раскрытыми глазами и любовались неземной красотой, не сводя глаз с оконного проема, за которым размашистыми зелено-фиолетовыми сполохами их приветствовало Северное сияние. Им было покойно и хорошо на душе. Не было больше покосившейся, вросшей в метровые снега избушки и этой неопрятной убогой кровати с разбросанным тряпьём, втиснутой в крошечную комнатушку. В такие редкие моменты даже самый потерянный человек может быть счастлив и мечтает вернуть в разуверившееся сердце надежду на лучшую жизнь и высшую благодать.

– Если тебе приспичит, Сеня, – говорила Вера, смеживая сонные веки, – то ты не тушуйся, делай своё дело. Мне и во сне приятно будет.

Судьба благоволила Веденину. Всюду можно встретить порядочных людей и надеяться на их поддержку и сочувствие. Часто бывает так, что люди неделями и месяцами постоянно встречаются, проходят мимо, а то и перебросятся парой ничего не значащих слов и потом словно забывают о существовании друг друга. Но иногда случается им внимательно взглянуть в глаза другому человеку всего лишь на минуту, и сразу без слов и объяснений становится ясно, что что-то внутри каждого притягивает их друг к другу, делает неизбежным взаимное сближение и рождает то безграничное взаимное доверие, которое столь же неповторимо как большая любовь. Таким счастливым явлением в жизни Семёна стал Александр Денисович Шевелёв, пожалуй, самый пожилой колонист, который проживал в соседнем бараке.