Чернышевский - Лев Борисович Каменев

насморком. Из письма в письмо переходят эти строки: «Сообщаю тебе обыкновенные мои хорошие извещения о себе: я совершенно здоров и живу превосходно; денег у меня много, и все нужное для комфорта я имею в изобилии». И «здоровье», и «комфорт», и «изобилие», — все это поминается лишь для спокойствия родных. На деле не было ни здоровья, ни комфорта, пи изобилия. Сибирь наградила Чернышевского зобом, ревматизмом и скорбутом. О «комфорте» достаточно говорит хотя бы то, что за все время Чернышевский не мог посоветоваться с врачом, а хинин должен был выписывать из Петербурга, откуда он шел с полгода. Когда на ногах у него появились язвы, он писал сыну: «Я не лечил этих язвинок: я не знаю, чем их лечат, и не знаю, следует’ ли их лечить»… Выписывая лекарство, он должен считаться с перепуганным невежеством своих церберов и переводить названия по-русски: «ученых терминов не употребляю, чтобы из-за справок о их значении не было задержки письму». И при этих условиях Чернышевский находит в себе силы писать: «Я живу здесь, как в старину живали, вероятно и теперь живут, помещики средней руки»…

Не таков был Чернышевский, чтобы на него оказали влияние материальные лишения. Сильнее должна была действовать другая сторона уготованной ему врагами жизни.

Вилюйская переписка Чернышевского дает не много нового для характеристики его как мыслителя и общественного деятеля. Для этого есть достаточные основания. Во-первых, все почти письма проходили, прежде чем попасть к адресату, через руки полицейских и жандармских властей. Чернышевский знал это, и это обстоятельство, естественно, не' располагало его к откровенности и к свободному обсуждению интересовавших его вопросов. Тут кстати будет отметить поразительную щепетильность, с которой Чернышевский ограждал своих знакомых и даже случайно встречавшихся с ним лиц от возможных неприятностей в результате сношений с ссыльнокаторжным «государственным преступником». «У меня правило, — пишет Чернышевский, — по возможности не видаться ни с кем». Он уходит от своих вилюйских знакомых, когда узнает, что к ним должен зайти приезжий доктор; он готов видеться только с теми, кто «по своему чину считает себя человеком выше возможности испортить себе репутацию знакомством со мною». Предлагая свое сотрудничество редактору «Вестника Европы», М. Стасюлевичу, Чернышевский пишет: «Иметь дело с Чернышевским не может быть приятностью ни для кого на свете», и кончает просьбой «не отвечать ему». Письмо к одному своему родственнику он начинает так: «Получать письма ют меня неприятный сюрприз», и кончает: «Не к кому было написать, кроме вас. Простите же. И ни и каком случае не отвечайте мне».

Уже это достаточно характеризует, с каким чувством вел свою переписку Чернышевский и почему в своей большей части юна носит преимущественно личный характер.

Но была для этого и еще одна причина.

Чернышевский был мыслителем и проповедником, пропагандистом идей революции и социализма. В неустанной пропаганде этих идей был для него смысл жизни. Здесь он был способен проявить невиданную энергию. Вне этого жизнь превращалась в бессмысленное и истощающее прозябание. В натуре Чернышевского эта черта до того ясна, что даже самые ожесточенные враги его не могли ее не заметить. Так, например, один из самых отвратительных наследников людей, замучивших Чернышевского, среди ряда невежественных мерзостей о нем должен был написать: «С самого Петра I мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила и каждый шаг был обвеян «заботой об отечестве»… Такие лица рождаются веками; и бросить ее в снег и глушь, в ели и болота… это… это чорт знает, что такое. Уже читая его слог, прямо чувствуешь: никогда не устанет, никогда не угомонится; мыслей — пучок, пожеланий — пук молний. Именно «перуны» в душе… Такие орлы крыльев не складывают, а летят и летят, до убоя, до смерти или победы»{169}. Вот слова врага, не умеющего даже подступить к оценке идей Чернышевского. К тому, чтобы обесплодить кипучую энергию его мысли, чтобы лишить его, прирожденного идейного и политического борца, возможности влиять на жизнь своего времени — и была направлена вся забота его тюремщиков. Он был лишен возможности что-либо печатать. Но этого мало.

«Хорошо для меня, — пишет Чернышевский, — что я способен перечитывать по двадцати раз одну и ту же книгу. Благодаря этому, недостатка в чтении у меня нет!» «Здешние люди — как везде: есть дурные, есть хорошие; но все они совершенно чужды всяких качеств, по которым люди могут быть нескучными для меня собеседниками… и я не вижусь решительно ни с кем, кроме слуги, не умеющего говорить по-русски, потому не собеседника, разумеется; не вижусь ни с кем по целому месяцу». «Якуты — неопрятные дикари; и объякутившиеся русские, конечно, таковы». Так жил Чернышевский: без возможности работать, без книг почти, без собеседников, среди «неопрятных дикарей», в «полудикой и совершенно нищенской местности».

Оставалось жить книгами, что и делал Чернышевский. Но вести беседу о той жизни и о тех вопросах, которые он находил в книгах, — было не с кем, его корреспонденты стояли далеко от его интересов. Не было цели и в сохранении того, что писал Чернышевский: он жег и топил все, что им писалось в Вилюйске. Писал он целыми днями и изо дня в день, а сохранилось из всего этого лишь то, что сам Чернышевский считал наиболее легальным и наименее напоминавшим круг его действительных интересов: стихи, сказки, несколько фантастических повестей… Пытка, которой был подвергнут Чернышевский, быть может, ярче всего вскрывается в тех простых словах, которыми он сам характеризовал то, чего ему, мыслителю и борцу, недоставало в Сибири. «Я мог бы, — писал он, — привести в пример, сходный с моими книжными недостатками, жизнь тех ученых, которые работали для науки до изобретения книгопечатания».

Н. Г. Чернышевский сжигает свои рукописи в Вилюйской тюрьме

Рис. худ. В. П. Кольцова.

Из собранна Дома музея Н. Г. Чернышевского