Золотая голова - Наталья Резанова

— Площадь Розы…

— Верно. Тот, кто жил в Эрденоне, придумал это испытание для пробуждения памяти. Нехитро, недейственно. Мало приезжих минует площадь Розы. Медальон у всех на виду, но никто из чужих не понимает его значения. Зверь, как ты понимаешь, вовсе не лев, так же, как фигурка, лежащая в ларце, изображает вовсе не лису. Звери в том мире похожи на здешних, но не во всем подобны им. Так же, как мы, — похожи на людей, но…

— А надпись?

— Это тебе еще предстоит узнать. Одной из худших потерь изгнанников было то, что при переходе они теряли, вместе с наследственной памятью, свой родной язык. Ведь они его не выучивали, как люди, он был сразу заложен в их сознании.

— Как же они разговаривали? Хотя бы для начала — между собой?

— Им были известны другие языки. Выученные. И поскольку потеря памяти не была полной, это знание сохранилось. А потом они быстро изучили здешние наречия. Это тоже было им присуще. А после… кто-то из них, по меньшей мере двое, может, и больше, но уверен я в двоих, сумели вспомнить свою речь. И письменность. Здесь никто ничего подобного не видел, и подобные записи принимали за сложную тайнопись…

— Арнарсон?

— Да. Или вообще не признавали в ней письменности. Но записи изгнанников существуют, хотя большинства из них я не видел. Об этом я расскажу тебе после… Я назвал тебе одно из свойств, о которых ты спрашиваешь. Есть и другие. Изгнанники, а также их дети легче других выживают в этом мире.

— Как эрды.

— Ошибаешься. Эрды подвергали своих детей жестоким испытаниям, чтобы сделать их сильными. Изгнанники таковы от рождения. Они могут этого не осознавать, но они легче преодолевают опасности, лучше приспосабливаются к обстоятельствам. Потому что не привязаны к этому миру.

— Это вполне человеческое свойство. Не всех, но некоторых людей.

— Нет. Вспомни себя. Любой человек за те двадцать лет, что ты живешь без родителей, либо давно погиб бы, либо безумно озлобился на весь мир. Ты — нет. И не потому что ты добра. Этот мир обтекает тебя, не затрагивая, вы чужие, видите друг друга, но не соприкасаетесь…

— Когда топор палача ударил бы по моей шее, я бы еще как соприкоснулась с этим миром!..

— Не спорю. Даже такие, как мы, должны умирать. Но разве ты умерла бы так, как те, что толпились вокруг эшафота? Молясь? Плача? Выклянчивая спасение — на земле или на небе?

— Множество людей умирает, не теряя присутствия духа.

— Но ты-то не умерла.

— Разве это довод? Я не умерла, потому что ты вмешался. И более нипочему. И здесь мы снова вернулись к началу разговора. Почему ты вмешался? Из-за каких моих прекрасных свойств?

— А ты до сих пор не поняла? И я, и мой отец приложили столько времени и сил на поиски своих сородичей не ради удовольствия, братских чувств либо научного интереса. Возможно, и другие изгнанники, сумев преодолеть былую вражду, принялись искать друг друга. Но было поздно. Почти слишком поздно. Мы с тобой, очевидно, единственные, кто есть в этом мире. А род изгнанников не должен оборваться. То есть когда-то дети изгнанников должны вернуться и получить то, чем владеют по праву.

Последние слова он произнес очень ясно и четко.

— И ты только ради этого со мной…

— Да.

Я вылезла из кресла, встала, держась за спинку.

— Почему же нельзя было раньше сказать? Объяснить, чего ты хочешь?

— Потому, — холодно ответил он, — как ты бы принялась возмущаться тем, что тебя используют. Заявила бы, что ты не породистая кобыла, которая плодит потомство по заказу…

То, что я сделала после этого, потребовало самого большого усилия воли за всю мою жизнь. Я не бросилась на него с ножом, не швырнула в него креслом, не стала громить мебель. Я просто тихо проговорила:

— Считай, что ты это услышал.

И вышла из кабинета. Тальви не окликнул меня.

Кровь молотила в висках, кулаки сжимались так, что ногти впивались в ладони, ноги неостановимо несли меня вперед. Я была в таком бешенстве, что мне необходимо было как можно скорее оказаться подальше от людей. Иначе я совершу что-нибудь такое, о чем после будет крайне неприятно вспоминать.. И лучше пусть никто не пробует со мной заговаривать. Ни о чем. Иначе я за себя не ручаюсь.

Недавний страх оттого, что я схожу с ума или, наоборот, связалась с сумасшедшим, исчез, не оставив следа. Потому что меня оскорбили так, как не оскорбляли никогда. Даже когда били вожжами или одевали в железо. Ибо те, кто били и заточали меня, со мной считались. Вынуждены были считаться. А Тальви на меня наплевал. Он считался только с собой.

Я опомнилась немного, лишь когда поняла, что стою у главных ворот замка. Слуги, конечно, видели, как я спускаюсь по лестнице и прохожу по двору, но никто не обратил внимания, привыкнув за последние дни, что я свободно хожу повсюду, и никто, на свое счастье, меня не окликнул Ворота были распахнуты, в них только что проехал возок из деревни. На сей раз я воспользуюсь приглашением.

Дорога уже подсыхала после вчерашнего дождя, и ломкая глина хрустела под подошвами башмаков. День был прекрасен — настолько же, насколько пакостно было у меня на душе. Каждый цветок среди травы у обочины, какая-нибудь ромашка или дикая фиалка, что радовалась жизни под лучами солнца, казалась мне личным врагом. Я свернула с дороги и вломилась в лес, в сырость и прохладу, мхи и хвощи, которые не так раздражали меня. Но и здесь я не могла остановиться, продолжая идти. Еловые лапы то оглаживали меня по телу, то хлестали. Я не знала, куда бреду. Чувство направления впервые изменило мне. Конечно, я могла бы двинуться куда глаза глядят, с меня ведь не потребовали платье и сорочку, а все остальное я бы раздобыла в пути, но…

Остынь, сказала я себе. Остынь и перестань изображать соблазненную и брошенную невинность. Хотя бы потому, что тебя не соблазняли. Да и не бросали, кстати, тоже. Я ни на миг не обольщалась тем, что Тальви испытывает ко мне какие-то нежные чувства. С чего же я так взбесилась? Тебя использовали? Но тебя использовали и раньше, хоть и по другим надобностям. И ты не только не обижалась — ты с готовностью бросалась исполнять эти поручения. Какая разница — раньше нужны были твои мозги, твои кулаки, а сейчас настал черед и всего прочего. Почему же ты не хочешь с этим смириться?

Если бы Тальви без затей сказал мне, что я переспала с ним просто потому, что обязана была это сделать, была бы я меньше оскорблена?

Да. Как ни странно — меньше. Несравнимо.

Потому что это было бы естественное объяснение. Вполне сообразное с моим взглядом на жизнь. Да и с любым, если на то пошло. И все шло бы себе как подобает… Зачем же ему понадобилось измышлять эту бредовую историю? Из привычки издеваться над людьми? Опять хочет посмотреть, как я себя поведу? Или он решил, что я за пару часов в постели влюбилась в него так, что все снесу? Да нет же, он не дурак, он не может так обманываться…