Клубника со сливками - Светлана Демидова

А Юрочкина Лариска оказалась гадина гадиной. Все выспрашивала, кто же купил такую ценную книжку, как «Часослов», вроде как из любопытства. Анечка возьми и скажи. В конце концов, это Евстолия продавать ее послала, не сама Анечка вздумала. А Лариска и легла сначала под Никитку, а потом под старого козла Зельцмана Германа Фридриховича, которому Анечка «Часослов» продала, как, впрочем, и остальные книги Николая Витальевича. Правильно Никитка Ларискино напомаженное рыльце синяками разукрасил. Разве можно Юрочку менять на таких мерзких да старых мужиков!

Смерть Евстолии оказалась для Анечки страшным ударом, чего она при своем отношении к ней никак и ожидать не могла. Она по своей хозяйке белугой ревела, чего родные мать с отцом не удостоились. Вместе с Евстолией канула в черную бездну чуть ли не вся Анечкина жизнь. Ничего не осталось. И Юрочка все мимо смотрит. Она пожила с ним немного в той квартирке, что Николай Витальевич ей купил. Думала, может, оттает мальчик, тем более что Евстолии-то больше уж нет. Всего раз приголубил ее Юрочка, обнял. Спасибо, Анечкой по-прежнему назвал, а то последнее время все без имени к ней обращался. На большее она теперь и не рассчитывает.

И все же «Агенересс» Анна Михайловна Паранина хорошо выдрессировала. Прижали Никитку, нашли чем. Он наконец устроился на постоянную (насколько это возможно при его характере) работу: одним из сторожей на оптовом продуктовом складе. Разумеется, продавал кое-что налево, но по мелочи. Ребята из «Агенересса» посулили ему очень хорошие деньги за «оптовую» кражу и даже заплатили аванс. Никита не устоял. В паре с еще одним сторожем, которого пришлось взять в долю, они и погорели. Сейчас оба находятся под следствием. Скорее всего, будут осуждены за хищение, и вопрос о сильно поредевшей коллекции Николая Витальевича надолго снимется с повестки дня.

Вытерев мокрое лицо полотенцем, Анна Михайловна быстро и кое-как заплела косу, забросила ее за спину и опять уставилась на себя в зеркало. Ей уже не казалось, что она хорошо выглядит. Она выглядит плохо. Какое там плохо?! Безобразно! Да она старуха! Самая настоящая старуха! Глубокие морщины безжалостно разделили лоб на три части. Нижняя часть между бровей морщилась мясистыми складками. Среднюю – сплошняком усыпали мелкие черные точки. Самая верхняя часть лба была приличней всего, но кто на нее будет смотреть при наличии тех отвратительных двух? Под глазами коричневатые тени. Хорошо, не мешки… Губы, которые когда-то были алей спелых ягод, выцвели и приобрели фиолетово-сизый оттенок.

Анна Михайловна торопливо сбросила на пол халат и стянула через голову нарядную шелковую рубашку. Где же ты, Анечка, со своим сливочно-клубничным телом? Прогоркли сливочки, покрылись затвердевшей бугристой коркой. Съежилась, закисла и забурела клубника. Никому и никогда не захочется ее отведать-распробовать.

Как быстро прошла жизнь! Анна Михайловна и не заметила. А что она видела, кроме рынка, суповых кастрюль, противней и гор грязного белья? Что слышала, кроме шума стиральной машины, завывания пылесоса да свистка чайника?

Она поддела ногой лиловую шелковую тряпочку, лежащую на полу. Вот бы юной Анечке такое белье, чтобы Николай Витальевич кружевные лямочки с ее плеч спускал! Или хотя бы Генечке на радость, когда он еще в силе был! А теперь уж что? Или квартира эта раскрасивая… Если бы она досталась Анечке в молодости, то совсем по-другому жизнь ее сложилась бы. Наверняка была бы у нее, как у всех, своя собственная семья, а не чужая, в дела которой она погрузилась по самую маковку. А они, Егоровы, и без нее прожили бы, не сгинули. Наняли бы другую кухарку. Может, и сами счастливее были бы.

А сыночек Юрочка – чужой человек. Умрет Анна Михайловна, слезинки не проронит. Все сделает, что надо, проводит честь по чести, но ведь тут же и забудет. Ничего! Вспомнишь, Юрочка, когда книжки отцовы перебирать станешь! Может, и поймешь чего… Сообразишь…

Если «Агенересс» без нее сгинет, туда ему и дорога! Была бы у Анны Михайловны семья, никогда она не стала бы растрачиваться на чужие. Живите себе как хотите. Любите, изменяйте. Не ее это дело. Ее делом было бы создать в доме уют. Не такой, как любила Евстолия, с книжками да портретами на стенах. И даже не такой, какой Анне Михайловне в этой квартире новомодные дизайнеры навели. Она повесила бы на стену толстый ковер, красный-красный, с золотыми кистями. А под ковром чтобы лежанка широкая стояла, в общем, тахта. А на тахте – покрывало шелковое с огромными цветами, в клетку строченное и тоже с кистями. А рядом тумбочка, чтобы чашку поставить или еще там что… часы, например, с руки снять… И чтобы цветок в горшке стоял, аленький ванька мокрый… Да многое еще что можно было бы… И чтобы запах пирогов не переводился… И чтобы Юрочка… Да что там Юрочка? Не было бы тогда Юрочки. Кто-то другой был бы. Да разве такое возможно, чтобы без Юрочки? Вот не любит он ее, а все равно невозможно. Не хочет она других детей! И Евстолия без него не могла. Тосковала.

Анна Михайловна специально рассказала сыну об «Агенерессе», чтобы реакцию посмотреть. Вернется он к этой Римме или нет? Да и она, Римма, примет ли его после всего с ними случившегося? Юрочка вернулся, и глазастая Римма его приняла. Опять живут вместе.

Зря они все с Евстолией затевали. Анна Михайловна сердцем чувствовала, что ничего хорошего не получится, но почему не попробовать, если больная и дряхлая женщина просит? «Ау! Евстолия Васильна! Одна-единственная вы у меня были: и за мать, и за подругу, и за воспитательницу сына единственного. Николая Витальевича я с вами не делила, не сквалыжничала, скандалов не устраивала. Отдала. Отдала и сына… Ничего себе не оставила…»

Анна Михайловна оторвала напряженный взгляд от зеркала, подошла к ванне, крутанула никелированные вентили. В молочно-белую емкость, шумя и пузырясь, потекла вода. Анна Михайловна взяла со стеклянной прозрачной полочки бритвенный станок. Еще Евстолия научила ее под мышками подбривать, а то раньше в деревне все так ходили как есть, с висячими бородами. Станок легко разделился на составные части. Анна Михайловна вытащила лезвие. Грязноватое… Провела пальцами по режущей кромке, чтобы счистить налипшие волоски. На пальцах проступили сочащиеся красной влагой полоски. Не больно… Совсем не больно… Пашка-муж колошматил больнее… Вся боль и осталась там, с Анечкой… Анна Михайловна Паранина, мозг и благодетельница агентства, рушащего чужие жизни, никакой боли не знает. Она сейчас заберется в ванну и проведет лезвием по вздувшимся венам на запястьях. Когда-то они были чуть заметными, голубоватыми ручейками, слегка пульсирующими под нежной белой кожей. Сейчас – грубые синие веревки. Ничего, Анна Михайловна справится. Натрудила руки-то за всю жизнь. Пальцы сильные.