Дама с единорогом - Ольга Романовская

— Что за Джуди?

— Служанка дамы из Уорша.

— Дамы из Уорша? — В его голове промелькнуло, что он уже где-то слышал это название. Так и есть, это замок Джеральда Уоршела, с дочерью которого помолвлен его господин. Значит, это она послала этого недотёпу к баннерету; графу Норинстану это очень не понравится, и он выместит весь гнев на нём, Седрике. Но что, если он разведает тайну баронессы и поведает её графу? Тогда его, верно, похвалят, а об этом Седрик мог только мечтать.

— А тебе именно баннерет нужен? — поинтересовался хитрец. — Что, если тебя к нему не допустят, или он в отлучке?

— Баннерет или его оруженосец Метью. Но лучше, конечно, ему самому всё передать.

— Метью? Так я и есть Метью! Тебе повезло, дружище! Выкладывай-ка мне всё и возвращайся домой.

— Не, — вдруг заартачился Джон, — лучше я переговорю с баннеретом — мало ли что?

Несмотря на первую неудачу, Седрик не отчаивался:

— Видишь ли, дружище, мой господин сейчас гостит у приятеля, так что в Леменоре его нет. Но тебе жутко повезло: я как раз к нему еду. Хочешь, провожу?

Не заподозривший подвоха Джон согласился, тем более Седрик заплатил за эль. Спустя много дней изматывающей езды, натерпевшись по дороге немало страха и успев пожалеть о взятом на себя обещании, он оказался в Норинском замке. Однако, даже несмотря на два кувшина забористого эля, откровенничать с мнимым Метью он не хотел. Тогда Седрик поспешил рассказать обо всём господину, справедливо предположив, что он умеет развязывать языки лучше эля. Только существовала одна маленькая загвоздка: гонец должен был вернуться живым и здоровым, в полной уверенности, что он до конца выполнил своё поручение.

— Есть в этом графстве хоть один человек, кто мог бы разговорить этого осла?! — в ярости кричал граф.

— Думаю, есть, — робко подал голос кто-то из слуг. — Священник.

— Веди его сюда, живо!

Старому капеллану велели отвести Джона в часовню и исповедовать его, разумеется, упирая на суть его поручения. Подвыпивший посланник Жанны с радостью согласился на исповедь и на одном дыхании выложил всё, что должен был передать баннерету Леменору.

После исповеди священник, повинуясь настойчивым требованиям графа, зашёл к нему.

— Ну, что он сказал тебе? — Норинстан сгорал от нетерпения. — Язык проглотил? Или ты его не исповедовал?

— Тайна исповеди священна, — укоризненно заметил капеллан, — и Вы, Ваша милость, это знаете. Разглашение тайн верующих — смертный грех!

— Говори же! Я беру на себя твои грехи. Я приказываю тебе!

Старик тяжело вздохнул и в полголоса пересказал суть исповеди Джона. Граф заставил его подробнее остановиться на сути поручения, данного баронессой. При упоминании имени баннерета Леменора глаза Роланда недобро блеснули. Когда священник замолчал, граф улыбнулся и велел дать ему за труды три марки.

— Этого слугу послали мне небеса! И уж я-то этим сполна воспользуюсь, — подумал он.

Между тем, Седрик окончательно споил бедного Джона, а потом убедил в том, что он в точности выполнил поручение госпожи.

В Уорш слуга вернулся уже в следующем месяце и подробно поведал обеспокоенной его долгим отсутствием Джуди о том, как встретил оруженосца баннерета и переговорил с его господином (в это он свято верил, хотя и не помнил, где и как это произошло), за что получил свои законные пинты эля.

Глава XII

Джоан Форрестер сидела вполоборота к матери; её пальчики ловко заставляли иглу летать вверх-вниз, оставляя после себя ряд ровных стежков. Она шила себе приданое, хотя вовсе не была уверена, что выйдет замуж. Деда интересовала не она, а её старший брат Гордон, а она была обузой: у старых Форрестеров оставалась незамужняя дочь, Мэрилин, года на два старше Джоан, и всё внимание было направлено на обустройство её судьбы, а не внучки-бесприданницы. Краем уха девочка слышала, как дед советовал бабке отправить мать к брату — ещё одно свидетельство того, что они не вписывались в обыденную жизнь старого баронства, где доходы едва покрывали расходы. Честно говоря, девочка была не прочь съездить к дяде, кто знает, может быть в его доме мама была бы счастливее, а ей, Джоан не приходилось бы донашивать вещи Мэрилин и помогать служанкам на кухне. Но мама по-прежнему жила в Форрестере, так что о другой жизни не могло быть и речи.

Склонив голову над вышиванием, Эмма время от времени посматривала на дочь. Она на год младше Гордона, значит, ей уже семь, даже немного больше. Стоит задуматься над её будущим. Будущим… Она тяжело вздохнула. Для будущего нужны деньги, а у неё их нет. Не отдать ли Джоан в монастырь? Это лучше, чем оставаться незамужней (глупо надеяться, что её девочка сможет найти себе мужа с теми крохами, которые оставил ей отец), но ведь для этого тоже нужны деньги! Деньги, деньги, деньги, почему всё на свете упирается в эти проклятые деньги!? Эмма провела рукой по вспотевшему лбу и ещё раз взглянула на Джоан. Может, муж всё же найдётся? Джоан хорошенькая, у неё такие славные пухлые губки, только уж больно она бледная! Ах, красота, ты коварна! Не ты ли ведёшь в Ад, обещая Рай? Упаси Господь её девочку, уж лучше монастырь!

Эмма много раз задумывалась над тем, не стоит ли ей ради блага детей снова выйти замуж. Она была ещё молода, ещё могла привлекать взоры — но подошла бы она на роль жены? Мать троих детей — и без денег, могла ли она рассчитывать на мужа? И разум снова и снова твердил ей о том, что её участь была определена смертью мужа, что она должна безропотно принять её и посвятить себя детям.

Когда в комнату вошёл отец Бертран, Эмма сидела в той же задумчивой позе. Погружённая в свои невесёлые думы, она не сразу заметила его, и юный священник мог несколько минут беспрепятственно любоваться изгибом её шеи и наклоном головы. Честно говоря, он ещё ни разу толком не видел её: придерживаясь строгого правила в разговорах с прихожанками не давать волю взглядам, Фарден предпочитал смотреть своим собеседницам в глаза или на какой-нибудь предмет за их спиной. Самой простотой, чистотой и невинностью казалась ему эта женщина, на которую хотелось смотреть часами. А её глаза, её печальные серые глаза, которые слегка поблёскивали из-под полуопущенных ресниц… Отогнав от себя дьявольское наваждение, вызванное созерцанием её тонких, точёных черт, Бертран направил свои мысли по другому руслу. Она прекрасная мать, добрая христианка, нужно будет как-нибудь похвалить её за всё то, что она делает для местных крестьян. А делала она действительно много, в любой час дня и ночи готовая придти к постели больного. Только Эмма Форрестер умела делать настои, отвары и припарки, которые по словам её невежественных подопечных способны были творить чудеса. Собственно за рецептом одного такого снадобья Бертран и зашёл сюда. Он был подвержен простудам, а, как известно, простуда — один из бичей проповедников. К травам Бертран Фарден, как и всякий священник, относился с опаской, но всё же полагал, что в руках добропорядочной женщины они не могут стать колдовским зельем.