Долорес Клейборн - Стивен Кинг

— Да, — произнес он, демонстрируя оба ряда беленьких аккуратненьких зубов. — Да, я тоже пришел к такому выводу — это фарфоровые осколки его нижней челюсти. А теперь, миссис Сент-Джордж, — есть ли у вас хоть какое-то предположение, как мог этот камень ударить вашего мужа, когда он уже почти выбрался из колодца?

Раз… два… три.

— Нет, — сказала я. — А у вас?

— Да, — ответил он. — Я подозреваю, что кто-то вырвал камень из земли и изо всей силы ударил в обращенное вверх умоляющее лицо.

Вновь в кабинете повисло тяжелое молчание. Одному Богу известно, что я хотела сказать; я хотела вскочить и сказать: «Это не я. Может быть. кто-то и сделал это, но только не я». Однако я не сделала этого, потому что снова была в этот момент в зарослях ежевики, и теперь повсюду меня окружали проклятые колодцы.

Вместо того чтобы заговорить, я молча смотрела на Мак-Олифа, чувствуя, как меня кидает в пот, а руки вот-вот судорожно сожмутся. У меня побелели ногти… и он заметил это. Мак-Олиф был рожден, чтобы замечать такие вещи; глаза его снова засияли, как прожекторы на маяке. Я попыталась снова призвать на помощь Веру: как бы она смотрела на него — как будто бы он был всего-навсего комочком собачьего дерьма, — но под его пронзительным, буравящим взглядом это не удалось. Раньше мне казалось, что Вера здесь, в этой комнате, со мной рядом, но теперь все было по-другому. Теперь здесь не было никого, кроме меня и этого маленького, аккуратного шотландского доктора, который, возможно, развлекался, как детектив-любитель в журнальных рассказах (и чьи свидетельские показания, как я выяснила позже, отправили в тюрьму уже больше дюжины человек), и я чувствовала, что все ближе и ближе подхожу к тому моменту, чтобы открыть рот и выдать что-нибудь. И, черт побери, Энди, я не имела ни малейшего представления, что я скажу, когда настанет этот момент. Я слышала тиканье часов на столе Гаррета — они очень громко отсчитывали время.

И я уже собиралась что-то сказать, когда человек, о котором я совсем забыла — Гаррет Тибодо, — заговорил вместо меня. Он заговорил, волнуясь и торопясь, и я поняла, что он не может больше выдержать этого молчания — наверное, ему показалось, что оно будет длиться, пока кто-либо из нас не закричит, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

— Послушай, Джон, — сказал он. — Я считал, что мы уже согласились с тем, что Джо сам ударился об этот камень и…

— О, почему бы тебе не заткнуться! — взвизгнул Мак-Олиф высоким, расстроенным голосом, и я расслабилась. Все было позади. И я знала это, и верила, что маленький шотландец тоже знает это. Это было так, будто мы оба с ним находились в темной комнате, и он щекотал мне лицо лезвием бритвы… а потом старина констебль Тибодо неуклюже зацепился ногой об окно, и темнота с грохотом и шумом растворилась в свете дня, и я увидела, что он прикасался ко мне всего-навсего пушинкой.

Гаррет пробормотал что-то насчет того, что Мак-Олифу не следовало бы разговаривать с ним подобным образом, но док не обратил на него ни малейшего внимания. Он снова повернулся ко мне.

— Ну так что же, миссис Сент-Джордж? — голос его звучал жестко, напористо, как будто он загнал меня в угол, но тогда мы уже оба знали, как все обстоит. Ему оставалось только надеяться, что я сделаю ошибку… но мне нужно было думать о троих детях, а имея детей, вы становитесь очень осторожными.

— Я сказала вам все, что знала, — произнесла я. — Он напивался, пока мы ждали начала затмения. Я приготовила ему сэндвич, надеясь, что это хоть как-то смягчит его, но напрасно. Он орал, а потом ударил меня и помотал мне нервы, поэтому я и ушла на Русский Луг. Когда я вернулась, его уже не было. Я думала, что он ушел с кем-нибудь из своих дружков, но, оказывается, в это время он уже лежал на дне колодца. Наверное, он хотел сократить дорогу. Может быть, он искал меня, желая попросить прощения. Этого я так никогда и не узнаю… и, может быть, это хорошо. — Я смело взглянула ему в глаза. — Вы можете испробовать это на себе, доктор Мак-Олиф.

— Я не нуждаюсь в ваших советах, мадам, — ответил Мак-Олиф, и красные пятна на его щеках стали еще ярче и больше. — Вы рады, что он умер? Ответьте мне!

— Какое, черт побери, это имеет отношение к тому, что случилось с Джо? — спросила я. — Господи, что это с вами?

Он не ответил — только схватил свою почти потухшую трубку дрожащей рукой и принялся снова зажигать ее. Больше он не задавал мне вопросов; последний вопрос, обращенный ко мне в этот день, был задан Гарретом Тибодо. Мак-Олиф не задал его, потому что для него он не имел никакого значения. Однако для Гаррета это что-то значило, а для меня это было даже более важно, чем для него, потому что ничего не закончилось, когда я вышла из полицейского участка в тот день; в каком-то смысле мой уход был только началом. Этот последний вопрос и то, как я ответила на него, были очень важны, потому что обычно то, что не имеет никакого значения для суда, бурно и с удовольствием обсуждается за изгородями домов, пока женщины развешивают выстиранное белье, а мужчины, сидя за столом спиной к рулевой рубке, поглощают свой завтрак. Все это не может отправить вас в тюрьму, но вас могут распять в глазах всего города.

— Ответь, ради Бога, почему ты купила ему эту бутылку шотландского виски? — промычал Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?

— Я думала, что он оставит меня в покое, если у него будет что-нибудь выпигь, — ответила я. — Я подумала, что мы сможем мирно посидеть вместе, наблюдая за затмением, и он оставит меня в покое.

Я не плакала, действительно, но почувствовала, как слезинка скатилась у меня по щеке. Иногда мне кажется, что именно поэтому я смогла прожить после этого на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за этой одной-единственной слезинки. Если бы не она, люди могли бы выжить меня с острова сплетнями, осуждением, злословием за моей спиной — да, вполне могли бы. Я очень сильная и выносливая, но не знаю, смог ли бы кто-нибудь вынести тридцать лет жизни среди людей, страдая от их пересудов и получая анонимные записки вроде: «Убирайся отсюда, убийца». Я получила таких несколько — и я прекрасно знаю, кто написал их, хотя их уже давно нет с нами, — но все это прекратилось к тому времени, когда в ту осень возобновились уроки в школе. Поэтому вы можете сказать, что всей своей остальной жизнью обязана одной-единственной слезинке… и Гаррету, который сказал, что не такое уж у меня каменное сердце, раз уж у меня нашлись слезы оплакивать Джо. В этом не было никакого расчета, и не думайте, что я сделала это умышленно. Я думала вот о чем: жаль, что Джо страдал так, как это описывал маленький шотландец. Несмотря на все, что сделал Джо, и на то, как страстно я возненавидела его, узнав, что он пытается сделать с Селеной, я никогда не хотела причинять ему страдания. Я думала, что падение убьет его, Энди, — именем Господа клянусь, думала, что он умрет мгновенно.