Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

— Как тебе работается?

— Хорошо работается. Уже даже постоянные клиенты появились.

— Прелесть какая. Не обижают тебя – начальство, коллеги?

— Девочки?! Да ты что. Тут коллектив замечательный. Просто чудо. И Наум Исаевич – очень хороший человек. Напрасно ты его напугал. Я понимаю – ты не со зла, ты за меня беспокоишься. Не нужно, Яшенька. Я сильная. Уж больше, чем ты для меня сделал – такое, наверное, никому не под силу. А за то – прости, это ведь я от слабости бабьей…

— Веруша. Голубка, ты что говоришь.

— Знаю, не думай, знаю, что говорю, — светлая, такая светлая играла на её губах улыбка, что у Гурьева медленно, но неумолимо возник в горле колючий комок. — Проси, чего хочешь, Яшенька. Мне для тебя ничего не жаль. Нужно что-нибудь?

— Нужно.

— Говори.

— Если услышишь – от клиентов, от захожих каких людей – разговоры такие, что тебя испугают, насторожат, — не раздумывай, сразу звони мне. В школу звони – а с завтрашнего дня по номеру девятнадцать-девятнадцать, добавочный ноль один. С автоматического аппарата просто шесть цифр набрать. Запомнила?

— Запомнила, Яшенька. Что случилось? Плохое что?

— Пока ничего, но может, — он коротко, скупо объяснил, о чём речь. — Я руку держу на пульсе, конечно, но всякое, знаешь ли, случается.

— Что ж за нелюди бывают на свете, Яшенька, — горестно вздохнула Вера. — Не сомневайся – если что…

— Нелюди, — кивнул Гурьев. — Очень правильное слово, голубка. Нелюди. Нежить.

Сталиноморск. 11 сентября 1940

В школе уже начинались вызванные появлением Гурьева процессы, которые он ожидал и на которые очень надеялся. Правда, Завадская пребывала по этому поводу в тихой панике, но его это не слишком смущало. Не возникало и разговоров среди коллег, которых он весьма опасался: до взрослых куда труднее достучаться, это дети всё схватывают на лету. Кое-кто из учителей был безотчётно напуган, конечно же, не догадываясь об истинной подоплёке разворачивающихся событий. Но, в общем и целом, — всё было пристойно. Штатно.

Идиллическое расположение духа, в котором пребывал Гурьев, легко всходя на школьное крыльцо и расточая вокруг себя ласковые улыбки, адресованные расцветающим при его появлении детским лицам, было грубо разрушено явлением маслаковской физиономии:

— Товарищ Гурьев! Зайди-ка ко мне в кабинет.

Гурьев не то, чтобы позабыл о спектакле, устроенном для Маслакова в первый день учебного года, но как-то за суетой последних дней не удосужился проследить за эффектом – уж очень был занят. А Маслаков, который, похоже, был так погружён в свой собственный мир, преисполненный его, Маслакова, значением и ролью в деле партийного и советского строительства, что даже всем понятные и вполне ясные ситуации преломлялись в его голове прямо-таки ошеломляюще своеобразно. Вычислить это для Гурьева не составило большого труда: у Маслакова всё было написано на заднице. Потому что на том месте, где у нормальных людей находится обычно лицо, у Маслакова находилась именно задница – с усами и ушками. Как же мне хочется кого-нибудь убить, с нежностью подумал Гурьев. А вслух осведомился:

— Надолго?

— А?! — опешил Маслаков.

— Я жутко занят, Трофим Лукич, — пояснил Гурьев. — Могу уделить тебе ровно, — он вскинул руку с хронометром к физиономии Маслакова и постучал ногтем по стеклу циферблата, — три минуты. — И добавил с милой улыбкой старого аппаратного волка: – Время пошло.

— Это как такое?! — ошалело спросил Маслаков. — Ты кто?! Ты… как такое?!

— Это, Трофим Лукич, новое штатное расписание, — заговорщически склонился к нему Гурьев. — Если тебе, паче чаяния, есть, что мне доложить – докладывай. Если не укладываешься в регламент – подай письменный рапорт. А разговоры с тобой рассусоливать – это мне совершенно некогда. Так я тебя слушаю. Внимательно.

— У?!? — сказал Маслаков. — А?!? Э-э-э…

— Гласные звуки проходят в первом классе. Что ты их знаешь все наизусть – верю. Говори, меня дети ждут.

Маслаков, похоже, собрался хлопнуться в обморок – во всяком случае, усы на заднице поехали в одну сторону, а ушки – совершенно в противоположном направлении. Сшибка ужасов, происходившая в мозгу Маслакова и отражавшаяся на физиономии, являла собой хотя и забавное, во многом поучительное, но отнюдь не приятное зрелище. Гурьев нахмурился и покачал головой:

— Соображаешь туго, товарищ Маслаков. А девушки – они, знаешь, любят длинноногих и начитанных. Так ты что-нибудь понял? У тебя осталось ровно сорок секунд.

— Т-т-т, — проскрипел Маслаков, становясь буро-малиновым. — К-к. П-п-п-п.

— Давай так, товарищ Маслаков, — Гурьев решительно взял несчастного Трофима Лукича стальными и цепкими, словно капкан, пальцами за плечо. Разворачивая и придавая ему необходимое ускорение, Гурьев посоветовал: – Пойди к себе, товарищ Маслаков. Повтори в тишине и покое все звуки русского языка. Гласные и согласные. И крепко, очень крепко, подумай – а надо ли товарищу Гурьеву лишний раз на глаза попадаться? Подсказку даю – не надо.

Он оттолкнул Маслакова и, наклонив голову набок, проследил, как тот врезался жирной спиной в стену. Гурьев кивнул и собрался идти дальше по своим делам, когда услышал за спиной тихий, звенящий торжеством и немного – совсем чуть-чуть – насмешливый, Дашин голос:

— Гур Великолепный.

Собственно, Гурьев не ожидал, что Маслаков сдастся совсем уж без боя. Но вот то, что партийное животное бросится искать управу на него, Гурьева, у Завадской – это было забавным, более чем забавным, сюрпризом. Завадская набросилась на Гурьева практически без предисловий:

— Вы больны?! Вы хромаете?! Или это новая мода такая московская – с тростью разгуливать?!

— В некотором роде, — беспечно просиял Гурьев. — Ну, это, разумеется, никакая не трость, но всё равно – не надо, не надо бояться.

— Яков Кириллович, миленький! Да что же вы такое творите?! Да он же вас … Ох!

— Ладно, — сжалился над ней Гурьев. — Ладно, Анна Ивановна. Давайте, я вам кое-что объясню. Обычно я этого не делаю, но тут уже у нас обнаружились некоторые чрезвычайные обстоятельства. Так я начну, с вашего позволения?

Гурьев прекрасно знал и понимал, что происходит – и с детьми, и с учителями, и даже с Завадской. Всё это химия, усмехнулся он про себя. Химия, сплошная химия – и ничего больше. Просто в последние год-полтора всё происходило со скоростью, изумлявшей его самого. Вот и в школе. Как когда-то для Тэдди, он мгновенно сделался всеобщим детским кумиром. В костюме, сидящем на нём, словно на манекене, сорочках и галстуках, а не в сталинке и галифе. В туфлях, а не в смазных сапогах. С непокрытой головой – символом свободы мысли и духа, а не в дурацком «партийном» картузе или полублатной кепчонке. С причёской, уложенной волосок к волоску, а не стриженый под тюремную «чёлочку». Пахнущий не порохом и раной гнилой, а кёльнской водой «4711». Другой. Совсем другой, всё делающий не так, по-другому. Да, против него всё ещё работала громадная инерция партийной агитационной машины. Но она уже буксовала – всё чаще, всё, глубже. А прямого столкновения с ним – не выдерживала вообще. Ломалась сразу же. И это его радовало. Он поудобнее устроился в кресле и улыбнулся Завадской во все свои тридцать два сахарно-белых, ровных зуба:

— Есть у меня один приятель. Можно сказать, друг. Настоящий товарищ. Он – народный филолог. Нигде и никогда не учился ничему такому. Но в придумывании всяческих прозвищ, вообще в игре со словами – ему нет, по-моему, равных. Так вот. Он, и другие мои друзья, однажды устроили новогоднюю шутку. Изготовили для меня такой смешной, очень смешной адрес, где обыграли… Моё прозвище. Вы же знаете, как меня дети зовут за глаза?

— А некоторые – не только за глаза, — проворчала заинтригованная Завадская. — И что же?

— Да ничего. Получилось очень весело. Есть всякие разные заболевания со смешными названиями – ну, там, ящур, храп, всякие, в общем. А эта болезнь так и называется – «гур». Первая стадия, которую вы сейчас наблюдаете в школе, особенно у мальчишек, называется «огуревание». Она состоит, в основном, во внешнем копировании моих так называемых «штучек». В подражании походке, словечкам, взгляду, интонациям. Поиске в зеркале гуреческого профиля. Потом, когда первый ужас и восторг утихают, начинается стадия номер два – «огурение», которая, при соответствующем гурировании, гуровании и гуровке, приводит к значительно более глубоким изменениям. Начинается ровное, спокойное гурение. Что-то похожее на обмен веществ или круговорот воды в природе. Конечно, случаются и накладки. Например, у мальчишек – если их перегурить – начинается безудержное гурство, гуровство, переходящее иногда в самую настоящую гурячку. С мальчишками, пожалуй, труднее всего – в этом деле допускать гуровотяпства нельзя ни в коем случае. Тогда, конечно, негурно, негурошо. Огурчительно, так сказать. Тяжёлая форма огурения – гуробесие – лечится только смехом, больше ничем. Чтобы встряхнуть такого страдальца, можно крикнуть ему в ухо: «Гурак!» или «Гурень!». Или – «Сгурел?!» Обычно этого хватает. Вообще-то объегурить любого человека достаточно легко. Не всем, конечно, но тем, кто владеет в совершенстве методом научного гуризма. Иногда особо неподдающихся бывает целесообразно гурануть, тогда они могут оказаться полезны, хотя и не всегда позволяют себя как следует отгурить. Надо сказать, несмотря на отдельные побочные эффекты, явление это само по себе положительное. Мы долго и весело над всем этим смеялись. А отсмеявшись, поняли: никакая это не шутка. Всё именно так и есть. Я вижу, вы улыбаетесь. Похоже, я вас убедил?