Тангейзер - Юрий Никитин

Те, что поют сейчас, пользуются предоставленной хозяином возможностью показать себя, до участия в состязаниях их не допустят, отсеяв заранее, им еще долгий путь признания, а вот Гартман фон Хельдрунген или Бурхард фон Шванден, что сидят напротив друг друга за соседним столом и тоже присматриваются друг к другу, это соперники серьезные…

Вольфрам подсел в свободное кресло рядом с Тангейзером, радостный и возбужденный, быстро кивнул на распевающего под лютню барда с очень громким голосом.

– Как тебе вот тот? Поет все-таки хорошо…

– Неплохо, – согласился Тангейзер. – Но миннезингером ему не стать.

– В этот раз? Или вообще?

– Думаю… вообще.

– Почему так уверен?

– Я эту песнь слышал еще до отъезда в Святую землю, – пояснил он. – И слышать ее снова?

Вольфрам возразил:

– А почему нет, если песнь хороша?

– Я слушаю ее с удовольствием, – объяснил Тангейзер, – только не всякий поющий – певец, но даже хороший певец – еще не миннезингер! Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственней повторения. Миннезингер – это прежде всего сочинитель!

– А если он будет петь свои песни, – сказал Вольфрам, – составленные в молодости?

– Он останется миннезингером, – согласился Тангейзер, – но каково ему самому будет ловить сочувствующие взгляды и слышать разговоры, что когда-то в молодости был хорош, а сейчас лишь тень самого себя?

Вольфрам зябко передернул плечами.

– Я бы этого не хотел, – признался он.

Тангейзер взглянул с сочувствием.

– Но девяносто пять из ста, – сказал он, – заканчивают именно так. Невесело, верно?

– Еще как, – согласился Вольфрам. – Мы что, сумасшедшие?

– Все люди сумасшедшие, – сказал Тангейзер мирно. – Но миннезингеры – это сумасшедшие среди сумасшедших.

Вольфрам мягко улыбнулся, обнял друга за плечи.

– Пойду навещу Торона, а то что-то грустит…

Тангейзер проводил его недобрым взглядом. Вольфрам здесь уже чувствует себя как дома, даже берет на себя заботу о гостях, словно ничего не может измениться в его планах…

Слуги, неслышно ступая, подали на широких подносах орехи грецкие и лесные, а после них пироги с изюмом, но еще до них Тангейзер ощутил, что сыт, и потреблял понемногу только привезенное из Италии, южной части германской империи, сладкое и душистое вино, сохранившее в себе частицу теплых ласковых стран.

Вблизи заговорили об императоре, Тангейзер невольно начал прислушиваться. Находясь там почти рядом, он и не знал, что, оказывается, тамплиеры и госпитальеры вместе с патриархом Иерусалима составили план вернуть Иерусалим папе римскому. Император, вроде бы занятый своим гаремом да алгеброй, вовремя узнал об их заговоре, обвинил тамплиеров в предательстве и выслал их из Акры. Чтобы окончательно сломить хребет гордым тамплиерам, считавшим себя незаменимыми, он вызвал на помощь недавно созданный Тевтонский орден.

Вот почему при въезде в Иерусалим, подумал Тангейзер запоздало, императора окружали в основном тевтоны, а при коронации охраной руководил гигант Герман фон Зальц, магистр ордена…

Он не видел, что Елизавета поглядывает на него с живейшим интересом и странным щемом в груди. Этот старый друг детства уезжал высоким и нескладным юношей, но сейчас это могучий рыцарь, возмужавший и раздавшийся в плечах, только рост остался тот же, но лицо теперь суровее. На нем застыла некая печаль, хотя он часто улыбается и шутит, но ей видно, что на сердце у него не так безоблачно, как старается показать.

После застолья она сумела встретиться с ним в одном из пустынных залов, и хотя две фрейлины остались на расстоянии следить, чтобы молодые люди вели себя скромно и не прикасались друг к другу, но разговора они не слышали, Елизавета даже повернулась к ним спиной, чтобы не видели ее лица и движения ее губ.

– Тангейзер, – произнесла она с тревогой, – дорогой мой друг… что с тобой случилось в твоих странствиях?

Он пробормотал:

– А что могло случиться?

Она помотала головой.

– Не знаю.

– Тогда почему…

– Я вижу, – сказала она горячим шепотом, – ты улыбаешься, а в глазах такая скорбь, что я готова заплакать!

Он спросил с удивлением:

– Что, настолько видно?

– Ну вот, – сказала она, – ты и сознался. Иди сюда. Садись…

Она повела рукой в сторону длинной скамьи под стеной, вблизи открытой двери в соседний зал, где с двух сторон прохода высятся громадные подсвечники с зажженными свечами.

Он подошел, учтиво выждал, пока она сядет первой, опустился на самый край и спросил тихонько:

– В чем я сознался?

– Что у тебя какая-то потеря, – объяснила она серьезно. – Очень-очень тяжелая. Тебе все еще плохо, ты веселишься… мрачно!

– Мрачно веселюсь, – повторил он. – Надо запомнить, хорошие слова для будущих песен. Лиза, мне действительно пока еще не совсем… но ты не права, моя тоска уходит, потому что я увидел тебя. Ты, как ясное солнышко, освещаешь мир, тебе радуются не только люди, но и стены замка, что сразу становятся теплее и даже нежнее, что ли…

Она с неудовольствием покачала головой.

– Только не надо этих красивостей!

– Насточертели? – спросил он мягко.

– Ты не представляешь, – призналась она, – что такое жить в окружении миннезингеров!

– Догадываюсь, – сказал он. – Вычурные и яркие, но все-таки похожие, как снегири, цветистые комплименты.

В сторонке раздался сухой треск, в полной тишине вроде бы что-то стукнулось о пол и покатилось.

Елизавета прислушалась, вскочила.

– Прости, Генрих…

– Да что там может быть, – сказал он досадливо.

– У нас может, – ответила она и пропала в дверном проеме.

В соседнем зале пахнет растопленным воском и гарью, свеча вывалилась из подсвечника на стене, а огонек в падении не погас, и теперь на ковре появляется рыжее пятно.

Елизавета подхватила белый восковый столбик, быстро затоптала вяло тлеющий ворс. Тангейзер хотел предложить помощь, но она уже вернулась к подсвечнику и, привстав на цыпочки, пыталась вставить свечу обратно, однако та уже погасла от быстрых движений, пришлось снова зажечь от двух соседних, потом она умело и точно покапала расплавленным воском в лунку подсвечника, вставила, сильно прижимая, чтобы прилипла получше.

– Курт ставил, – сказала она, не оборачиваясь, – а он такой небрежный…

– Так и до пожара один шаг, – согласился он.

Она оглянулась и наткнулась на его прямой мужской взгляд, он смотрит в упор, и ее щеки сразу же занялись жарким румянцем.

– Генрих, – сказала она полусердито, – вы не должны смотреть на меня так!

– Я не могу иначе, – сказал он честно. – В моих мыслях только ты.

– Мне казалось, – прошептала она, – ты меня ненавидел!

– Когда ты бегала за нами, – спросил он, – и подслушивала? Но то была не ты… Да и я был не я.

– А кто ты теперь?

– Сумасшедший, – ответил он, – меджнун.

– Меджнун? Кто это?

– Это такая история, – сказал он с неловкостью, – представляешь, я ревел, как девчонка. Но мне можно, я миннезингер, а тебе нельзя…

– Почему?

– Веки распухнут, – объяснил он с неловкостью, – и вообще глаза будут красные, как у кролика.

– Расскажи! Только вернемся…

Они столкнулись в дверях с бегущими к ним фрейлинами, Елизавета царственно отослала их обратно, а когда уселись снова на лавку, Тангейзер, втайне гордясь своей памятью на стихи, начал пересказывать всю поэму.

Он ощутил, что голос у него задрожал, а в глазах начало щипать, однако зарыдала раньше Елизавета. А потом и у него слезы побежали по щекам.

Фрейлины в испуге вскочили, одна заторопилась к ним, другая исчезла, а спустя несколько минут, когда Тангейзер и Елизавета рыдали, крепко обняв друг друга, в зал вбежали Вольфрам и несколько рыцарей.

Битерольф в гневе ухватил Тангейзера за плечо.

– Ты что себе позволяешь?

Вольфрам потребовал:

– Что случилось?.. Кто вас обидел?.. Елизавета, умоляю!

Елизавета, вся в слезах, не переставая рыдать во весь голос, проговорила с трудом:

– Генрих… расскажи им…

Тангейзер ответил сквозь слезы:

– Зачем?.. Они же как их мечи… такие же… бесчувственные.

Глава 10

Когда он закончил печальную повесть, Битерольф ревел, весь в слезах, как раненый зубр, Шрайбер рвал на себе волосы, а Райман плакал чисто и безнадежно, как несправедливо обиженный ребенок. Вольфрам, с опухшим лицом и красными глазами, пытался успокоить Елизавету, но у самого слезы бегут и бегут по лицу, губы трясутся, а голос срывается на мышиный писк, он без конца вытирал лицо уже мокрым рукавом, у Елизаветы все платки хоть выжимай, но больше всего горя выказывали рыцари, борцы за справедливость, ибо чувствовали свою полную беспомощность в спасении Лейлы и Меджнуна.