Злейший друг - Ирина Лобановская

— Забавно… — пробурчала Ксения. — К чему бы это тебе черти стали сниться?

Георгий Семенович прямо помешался на снах. Он вообще их видел чересчур часто, по единодушному мнению родственников, но когда вдруг начал излагать сны стихами… Обалдела даже мать, ко всему привычная в своей сумасшедшей семейке.

А Леднев с выражением декламировал:

Очень странный сон приснился мнеИль в бреду пригрезилась картина,Будто нету горя на земле,Будто люди счастливы отныне.

На вокзалах больше нет бомжей,Нет путан на улицах столицы,Для машин хватает гаражей,И улыбки украшают лица.

Обогрет далекий Сахалин,Есть вода в домах Владивостока,А чеченец, русский и грузин —Братья нынче — на века, без срока.

В школах не случается пожар,Слух о бомбе не сорвет занятий.А Чубайс, Бурбулис и ГайдарВ Магадане — городе-расплате.

Абрамович по миру побрел,И Зурабов сам ушел в темницу.Взяток нет, исчез и произвол,Суд решил по-честному трудиться.

И чиновник больше не хамит,И никто отныне не ворует,ВВП правительство растит,Цены падают, враги тоскуют.

Слово «киллер» умерло навек,Дети без родителей гуляют,Стал такой счастливый человек,Как и в сказках не всегда бывает.

Очень странный сон приснился мне:Будто бы Россия обновилась,Будто нету горя на земле,Будто правдой стало то, что снилось.

— В политики тебе уже идти поздновато, — хмыкнула Ксения. — В поэты тоже. Так что будешь хоббистом. Почти хоббитом.

На старости лет Георгий Семенович увлекался военными мемуарами, как все в его возрасте грезят молодостью. Воспоминания — это как раз те волшебные одежки, которые от употребления не изнашиваются, а, наоборот, становятся все ярче и ярче. Леднев часто рисовал на бумаге и анализировал, где позиции разных частей. Показывал родным:

— Здесь — наши, а вон там — фаши.

От него все отмахивались.

— А как там наша дача? — вдруг спросил отец. Ксения поморщилась.

Ух, как ненавидела она этот дом: огромный, роскошный, прямо особняк в таком же элитном поселке! Отец выстроил там дом довольно давно, когда еще подобной элитарностью окрестные дворы и сады не блистали. Зато позже, под ярким капиталистическим солнцем, вся округа засияла, поражая взоры и потрясая психику незакаленных граждан, не готовых к зрелищам подобного рода. Высились кирпичные двух- и трехэтажные коттеджи, темнели свежей краской громадные гаражи на несколько машин, утонченно тянулись дорожки и аллейки, ведущие прямиком к тяжелым мощным калиткам, впаянным в несгибаемую крепость заборов.

Отец свой загородный дом лелеял, как все москвичи, убежденные, что за городом жить и дышать полезнее, вычеркивавшие за ненадобностью из памяти Обнинск, Дубну, Электросталь… Не желавшие знать, что Подмосковье задыхается от мусорных свалок, что вода большинства рек и озер там не пригодна ни для купания, ни для питья… Все равно — леса, пруды и луга манили придурковатых горожан зеленью и грибами-ягодами, которыми тоже, кстати, угощаться не стоило. Но угощались. Вволю. Обманывались. Хотели обманываться.

Ксения дачу не любила. Не потому, что так уж боялась отравленного воздуха — в столице он еще хуже. Просто не выносила гонора соседей, всегда встречавших ее ласково-снисходительно:

— А вот и наша артистка! Как успехи? Есть новые роли?

— Как не быть, — бурчала она, торопясь укрыться в доме от надменных, насмешливо-холодных взглядов.

Нередко Ксения удивлялась: надо же, что получилось в результате отцовских трудов и стараний, то есть денег, из их ветхого домушки, где когда-то она чуть не убила Варьку. И мама, стиравшая во дворе… И огромные старые деревья с разлохмаченной, кусками висящей корой… Грядки в дальнем углу, возле сараюшки… Каждый год сестры упоенно отгадывали, на какой этой весной мама посадила огурцы, а на какой — лук. Спорили. Проигрывали друг у друга и выигрывали. Скрипели, неохотно распахиваясь, старенькие окна, темнели деревянные полы… Те самые, с занозами…

И вот теперь вместо всего этого огромного чуда — каменные высокомерные хоромы из светлого кирпича, паркет в комнатах, стеклопакеты и телефон. Коттедж… Звучит выразительно.

Но последние годы загородный чванный а-ля дворец жил самостоятельно, без хозяев. Отец, несмотря на бодрость, ездить туда перестал, мать одна — тем более. Варвара предпочитала кататься всей своей семьей за рубеж, Ксения… О ней и говорить нечего.

Но отец довольно часто вспоминал загородный дом, заводил о нем речь. Как в тот памятный день.

— Почему бы тебе не съездить туда? — загудел Георгий Семенович. — Заодно отдохнешь от города, проветришься… И дачку навестишь.

— Через почему… — пробубнила Ксения, аккуратно обходя отца глазами. — А там с твоим Альбертом не отдохнешь.

Этот Альберт был колоритной, чересчур оригинальной личностью, награжденной к тому же точно такой же своеобразной судьбой.

Георгий Семенович приспособил его стеречь дачу. Жить Альберту все равно было негде.

Его жена, перешагнув пятый десяток, внезапно ошалела и сделала цирковой кульбит — влюбилась в тридцатипятилетнего дэзовского электрика. Обольститель был высок и атлетичен. С электропроводкой обращался на «ты». Нехватка одного резца справа вверху даже его красила, придавала выразительный штришок очевидной харизме.

И Альберт стал грустно напевать слова известной песенки, поменяв там женское имя:

Полюби, Аленушка, электрика,Пока его током не убило…

Взрослая дочь тоже оказалась материнской «электрической» любви не помеха. Тем более что давно намыливалась замуж. И жена объявила Альберту:

— Павлу жить негде. Он из Тулы. Так что съезжай отсюда! И нам не мешай!

Альберт совсем загрустил. Характера у него не водилось никогда, даже в молодые годы, а уж теперь, когда он превратился в облысевшего, пузатого старикашку, Альберт и вовсе не знал, как жить дальше. По профессии он был музыкант, кларнетист. Но из оркестра его давно уже вежливо попросили, потому что Альберт много болел, без конца опаздывал и иногда посреди репетиции вдруг застывал, погружаясь в свои мысли.

— Или музыка, или думы! — изрек руководитель. И Альберт остался без работы.

Он ничуть не расстроился, а засел писать. Пальцы зудели уже давно — Альберт мечтал создать эпопею о своей фамилии, описать всех предков-дедков, глобальный труд, так сказать. А вечерами бегал по концертам. Особенно уважал джаз. Домой он возвращался счастливым, напевая и пританцовывая по дороге. В метро люди смотрели на него, смеялись и радовались, что есть на свете такой забавный, веселый старикашка.