Игра с тенью - Джеймс Уилсон

Возможно, мне не следовало так говорить; однако даже сейчас я не в силах видеть величайшую несправедливость и не кричать о ней. Ибо для чего же предназначен такой институт, как Королевская академия, если не для того, чтобы выискивать повсюду таланты и поддерживать их во славу искусства и нации? А что происходит взамен? Академия действует как закрытый клуб, единственная цель которого — продвигать собственных членов (когда они не слишком заняты войной друг с другом), например, выдвинуть кого-либо на должность профессора перспективы и далее ничего от пего не требовать. Поэтому истинно одаренные люди оттеснены и обречены на страдания, а их соперники занимают те места, которые по праву должны были бы принадлежатъ другим.

Читая последний абзац, я поразилась тому, насколько изменился тон Хейста — словно вместо дневника он внезапно вознамерился писать некий трактат. И поэтому я не слишком удивилась, когда наткнулась на запись, датированную одиннадцатым ноября того же года: «Сегодня взялся за свою сатиру на Академию». И далее, спустя три месяца: «Сегодня моя сатира опубликована. Боже, помоги ей достичь цели».

Он подписал сатиру псевдонимом (на редкость благоразумный для Хейста поступок), объявив конечной своей целью «полное переустройство сего порочного сообщества». Хочется надеяться, что он не пострадал из-за этого. Но, слишком хорошо зная теперь его, я все же опасаюсь, что он пострадал.

Четверг

Письмо от мисис Кингсетт. Три дня назад ее мать скончалась. Огромная потеря для нее и, сознаюсь, — ужасное разочарование для меня. Моя голова переполнена фамилиями, которые я узнала от Хейста, — Кэлкотт, Бьюмонт, Перрен. Читая дневник, я питала ложные надежды на то, что смогу поговорить с кем-то, кто знал их не понаслышке. И, конечно, я рассчитывала услышать от леди Мисден и о самом Тернере.

Но стоит ли жалеть о себе, когда другие заслуживают куда большего сочувствия? Сама миссис Кингсетт подает мне достойный пример, поскольку (трогательно слышать об этом) даже в горе не забывает обо мне и о моей неизмеримо меньшей утрате и приглашает заглянуть к ним на следующей неделе, дабы я могла взглянуть на письма и бумаги леди Мисден, прежде чем они будут распределены или уничтожены. Я поеду и выражу ей свою признательность.

Весь день и вечер с Хейстом. Сейчас я добралась до 1827 года. Ничего более о Тернере — да и вообще ничего существенного, за исключением непрестанных несчастий, усугубляемых редкими проблесками похвал или надежды получить заказ, которые возносят Хейста достаточно высоко, дабы неизбежное последующее разочарование повергло его в еще большее отчаяние. Конечно же, его инкогнито как автора сатиры на Академию раскрыто, и он обнаруживает, что единым махом умудрился ожесточить против себя почти всех, кто мог бы помочь его карьере.

И по мере того, как год сменяется годом и очередной грандиозный план рушится, все отчетливее и отчетливее вырисовывается перед ним «огромная мировая Несправедливость», и Хейст продолжает бесстрашно провозглашать ее причиной всех своих бед.

Однако есть два интересных места, которые до некоторой степени объясняют странное поведение его сына. 15 мая 1814 года Хейст записывает:

Зашел молодой английский художник по имени Истлейк. Он еще почти мальчик, но имеет больше вкуса и рассудительности, нежели люди, вдвое его старшие. Он совсем недавно вернулся из Парижа, и, когда он стоял перед моим «Цезарем», я догадывался, что за мысль складывается в его голове: «Наконец-то! Английская историческая картина, которую не стыдно поместить подле итальянских и французских полотен!»

И 1 июня 1828 года:

Милосердный Боже! Насколько растленны даже, казалось бы, благородные души! Истлейк посетил меня перед отъездом в Италию, дабы «засвидетельствовать свое почтение», как он выразился. Но его истинные цели стали очевидны, когда я попросил его присоединиться к моей миссии. Ибо, признавая, что Академия «далека от совершенства», он стал уговаривать меня отказаться от публичных на нее нападок, мотивируя это «бессмысленностью и ненужностью причиняемых людям обид».

— Как! — вскричал я. — Неужто святость Искусства — ничто? И защита этой святости — «не нужна»?

Осознав тщетность своих уговоров, он вскоре ушел, не сказав ни слова о моем «Пилате». Да и нужно ли отдавать должное силе моего искусства, если ты избран в младшие члены Королевской академии и надеешься стать полноправным?

О Боже.

Пятница

Сейчас вечер, половина девятого, и минуту назад я закрыла последнюю страницу дневников Хейста. Я предполагала, что не узнаю ничего нового о Тернере, поскольку в последние годы жизни у Хейста хватало энергии и времени только на инвентаризацию собственных страданий: тюремное заключение за долги; отчаянные мольбы о помощи; отверженность и многочисленные публичные унижения. Я чувствовала себя так, словно сидела у постели тяжелобольного, который доживал последние дни, и беспомощно наблюдала за угасанием дорогого, но капризного друга, пока смерть не унесла его.

Его не стало, но две последние записи, датированные 1837 годом, памятны мне до сих пор.

11 января

Призвал к себе Артура и заставил пообещать: что бы со мной ни случилось, он продолжит сражаться за справедливость и за то, чтобы, возвратить моему имени то уважение, которое завоевано моей непрестанной сорокалетней борьбой. Он снова вел себя как мальчик, плакал и просил меня подумать о нем и о его матери и не совершать опрометчивых поступков. В одиннадцать он ушел, поклявшись возвратиться утром с хорошими новостями. Хоть какая-то надежда и обещание помощи.

Боже, сохрани меня среди тревог этой ночи.

12 января

Итак, я наконец-то решился. Мысли о моей бедной семье удерживали мою руку, но теперь я убедился: когда утихнет первая боль, их жизнь станет легче, ибо они освободятся от гнетущего их тяжкого груза.

Боже, прости меня. Аминь.

Я не хотела думать о том, что за этим последовало, но не смогла избавиться от этих мыслей.

Суббота

Я опасалась ночных кошмаров, навеянных судьбой бедного Хейста, но — как часто бывает — мой спящий мозг преподнес мне сюрприз. В мои сны проник именно тот эпизод из дневников, который я сочла совершенно обыденным и почти позабыла.

Во сне я оказалась на улице и увидела перед собой две двери. Одна — вход в приемную дантиста; другая дверь, хотя и без таблички, вела, как я знала, в галерею Тернера. Пока я колебалась, размышляя, стоит ли входить, дверь сама собой отворилась, и я шагнула внутрь. Я не испугалась, лишь слегка разозлилась на то, что Тернер, оставаясь невидимым, каким-то образом умудрился впустить меня в дом.

Прихожая была темна и совершенно пуста. Я миновала ее, ожидая найти дверь, ведущую в галерею; но вместо этого увидела только лестницу, спускающуюся в неосвещенный подвал. И вновь, сходя вниз, я не испытала страха, а только растущую досаду по поводу присутствия незримого Тернера.

Внизу я увидела арку из грубого камня, а под ней — нечто вроде пещеры или грота, выдолбленного в голой скале. Ее озарял льющийся откуда-то сверху тусклый беловатый свет, и вкрапления слюды поблескивали в граните, словно созвездия на ночном небе, придавая пещере жутковатую, завораживающую красоту. Мне показалось, что она не больше погреба, но вскоре я поняла: впечатление обманчиво. Дойдя до края пещеры, я обнаружила небольшой проход влево, а за ним — ее продолжение. Когда я пригнулась, чтобы войти, из тени выступила фигура мужчины, неясная и парящая, будто летучая мышь, и тут же исчезла со стремительностью испуганного животного, удирающего в укрытие. Едва различив очертания этой фигуры, я почему-то поняла, что это не Тернер, а Уолтер. И мое раздражение сменилось самым настоящим гневом: Уолтер явился сюда раньше меня и не желает открыть мне тайну.

В конце концов, миновав бессчетные закоулки и повороты, передвигаясь по проходу, который с каждым шагом становился все темнее и уже, я увидела впереди мутный желтый свет и мгновением позже оказалась в восьмиугольной комнате. На каждой из восьми стен висело по картине, и, хотя все они переливались золотыми, красными, оранжевыми оттенками, столь знакомыми мне по работам Тернера, я не узнавала ни одного полотна. Пока — именно так! — не дошла до седьмой картины, ибо то был «Залив Байя».

«Наконец-то! — осенило меня. — Я смогу понять!» Подойдя поближе, я принялась внимательно изучать холст. Картина была в точности такой, какой я ее помнила. С морем, благоуханными холмами и могучим деревом; со змеей, кроликом и напоминающими череп руинами. С фигурами…