Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

Еще бы! Средневековой жутью веет от этой баллады: через ночной лес скачет всадник с ребенком на руках. Больному, охваченному жаром ребенку является лесной царь, манит, чарует, околдовывает, зазывает к себе, сулит неземное блаженство…

(Читает «Лесного царя».)

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:

Он в темной короне, с густой бородой».

«О нет, то белеет туман над водой»…

У Шуберта вначале мы тоже слышим конский топот, в середине — чарующие речи лесного царя, кончается же баллада жалобным речитативом и трагическим возгласом: «В руках его мертвый ребенок лежал»… (Музыкант играет «Лесного царя» Шуберта-Листа.)

Колдовская, колдовская сегодня ночь, друзья! Когда вы играли, маэстро, мне тоже показалось, будто в глаза мне сверкнул лесной царь. Нешуточное это дело — романтизм! Ох, нешуточное, страшное, гибельное… Часто, сидя в кресле филармонического общества, я внутренне корчусь от смеха, когда перед концертом какая-нибудь ученая дама с завитыми буклями, кружевным жабо и умильно сложенными на груди пухлыми ручками лепечет откровенный вздор о Шуберте, кропя розовой водичкой сумрачное чело гения.

На месте нашего герцога я бы это запретил. Мужское это дело, господа, — говорить о музыке! С романтизмом, с музыкой вольничать и шутить нельзя! Подобные шутки могут иметь непредсказуемые последствия, вызвать зимнюю молнию, снег в начале июня, необычного свечения радугу и прочие аномальные явления природы, а то и привести к революции, о чем предупреждал еще китайский мудрец Конфуций, придававший музыке не просто большое и важное — государственное значение.

И раз уж такая выдалась ночь, я вызываю дух Шумана: явись!..

13 августа 1837 года, Лейпциг. Имя Клары Вик на афише концерта отпечатано большими типографскими буквами — словно для контраста с ее маленьким ростом, хрупким сложением и еще совсем юным возрастом. Кассир продает последние билеты, дамы поправляют прически у зеркала, а их затянутые в мундиры и фраки, благоухающие одеколоном мужья с нафабренными усами сдают в гардероб шляпы, зонты и высокие боты. Публика чинно рассаживается, и зал постепенно заполняется.

Шуман приехал за пять минут до звонка, купил билет и сел в самом дальнем ряду, явно опасаясь чего-то. Он даже чуть-чуть пригнул голову, когда сидевший впереди, у самой сцены, отец Клары вдруг обернулся, словно почувствовав его присутствие. Нельзя, чтобы его увидели, ведь им с Кларой запрещено встречаться. Фридрих Вик неумолим: он отказывается дать согласие на их брак, багровеет и топает ногами, стоит лишь дочери заговорить об этом. Его Клара никогда не станет женой музыканта: хрупкому созданию нужна более прочная опора.

Романтизм хорош в музыке, но не в жизни…

И вот она выходит на сцену… поклонилась, села к роялю, расправила складки длинного платья, опустила голову и на минуту закрыла глаза. Неужели она не догадывается, не чувствует, что он здесь?! Нет, почувствовала… почувствовала и заиграла его Симфонические этюды, ту самую предпоследнюю вариацию, где на фоне бормочущих в забытьи басов таинственно сливаются голоса, словно бы исполненные неземного томления: так сливаются души влюбленных на небе, унесенные ангелами… (Музыкант играет 11-ю вариацию из Симфонических этюдов.)

«Я играла их потому, что у меня не было иного средства, чтобы дать тебе немного почувствовать мое внутреннее состояние. Я не могла это сделать тайно и поэтому совершила открыто». В этих словах вся Клара — как верно вы ее изобразили, дорогой Теодор! Позвольте мне насладиться вашим портретом… да, эта прелестная, слегка склоненная головка с завитком волос… широко раскрытые глаза… по-детски узкие плечи… кокетливый изгиб шеи…

Именно Клара вдохновила Шумана на создание всех его ранних шедевров: и Фантазии, и Крейслерианы, и Симфонических этюдов. Простим ей за это минуты слабости, ведь она сама упрекала себя за то, что иногда ее страшила судьба — стать женой музыканта, и она писала Шуману: «Я нуждаюсь в многом и знаю, что для приличной жизни требуется многое».

Да, друзья мои, в самых романтических возлюбленных подчас прорывается эта тяга — тяга к приличной жизни, и мы не будем к ним слишком строги. Их призвание в том, чтобы возжечь творческий огонь, сгорает же в нем художник. Клара дожила до самой старости, окруженная признанием и почетом, хотя и глубоко несчастная как женщина, а Роберт Шуман умер в сумасшедшем доме, когда ему было всего лишь 46 лет. Это тоже романтизм, господа…

Да, романтизм, и раз уж вы были такими внимательными и снисходительными слушателями, позвольте, позвольте прочитать вам еще одну страничку!

(Читает.) «Родители Клары разошлись, когда ей было всего пять лет, и отец воспитывал ее без матери — воспитывал и обучал музыке по собственной методе. Метода ли дала свои результаты, возымели действие упорство и педантизм ее отца или в ней пробудился талант, полученный от Бога, но в восемь лет Клара блестяще солировала в концерте Моцарта. Солировала, наряженная в детское платьице и усаженная на высокий стул так, чтобы руки доставали до клавиатуры (приходилось подкладывать подушки).

В десять лет ее слушал Паганини, с восторженной пылкостью итальянца отозвавшийся об игре ребенка.

Когда Кларе исполнилось одиннадцать и она сменила детское платьице на длинную строгую юбку, призванную подчеркнуть, что и в ее игре появились признаки подлинной зрелости, она с успехом выступила в лейпцигском Гевандхаузе. О, это высшая честь для музыканта, о которой мечтают испытанные и признанные виртуозы! Затем… затем отец везет ее в Париж: там она встретилась с кумирами концертной публики Шопеном и Мендельсоном, царившими на парижской сцене. Из этой поездки Кларе больше всего запомнилось, как кумиры — Шопен, Мендельсон и Геллер — после концерта озорничали, резвились и дурачились в артистической.

Беспечные как дети, они играли в чехарду.

Побывала она и в Веймаре, где ее слушал 83-летний Гете. Величественный старец, сидя в кресле, невольно покачивал головою в такт музыке, удивляясь тому, как проворно бегают по клавишам ее пальчики. Он долго ей аплодировал и в разговоре с отцом назвал ее необыкновенным феноменом.

Это был настоящий триумф!

Клара впервые увидела Шумана в конце марта 1828 года, через несколько дней после его прибытия в Лейпциг. Ей шел тогда девятый год, и она выглядела в его глазах наивным и простодушным ребенком — наивным даже в том кокетстве, которое было ей свойственно. Шуман же казался Кларе серьезным и недосягаемо взрослым. Поэтому он и отпугивал ее, и притягивал к себе внимание: украдкой поглядывая на него, она заставляла себя отвернуться, а отвернувшись, испытывала непреодолимый соблазн вновь на него взглянуть. Если же он замечал ее взгляд, негодующе краснела: как он смел!..

Затем Шуман уехал, но вскоре вернулся, и они встретились снова: он брал уроки у отца Клары. Ей не стоило труда выдумать предлог, чтобы оказаться в комнате как раз в тот момент, когда Шуман садился к роялю. „Ты была тогда маленькой своенравной девочкой с упрямой головой, с большими красивыми глазами и больше всего на свете любила вишни“, — писал он ей через много лет.

О, эти вишни! Кларе доставляло такое наслаждение забираться с плетеной корзинкой в угол дивана, брать двумя пальцами спелую, налившуюся соком ягоду, отправлять ее в рот, а затем языком катать за щекой косточку, обсасывая ее до тех пор, пока она, утратив сладость ягоды, не приобретет привкус вишневого деревца! Разумеется, она замечала (теперь она замечала!), как Шуман в это время смотрел на нее, ведь он сам потом признавался, что уже тогда был очарован ею.

Очарован, но еще не влюблен (как можно влюбиться в эти измазанные вишневым соком пальцы!), и поэтому вскоре увлекся Эрнестиной фон Фриккен, этой напыщенной зазнайкой и выскочкой, даже тайно обручился с нею. Для Клары это был страшный удар, и она дала себе клятву забыть о Шумане навсегда.

Он надолго перестал бывать у них, но в 1834 году появился снова. Клара показалась ему повзрослевшей, немного чужой и недоступной: эта была ее месть, ведь она безумно ревновала его к Эрнестине. При этом он уловил в ее взгляде тот „скрытый луч любви“ (еще одно из его признаний), которая была сильнее ревности.

13 сентября 1835 года Клара отпраздновала свое шестнадцатилетие, пригласив по этому поводу Шумана и его друзей-давид-сбюндлеров, членов созданного им романтического братства музыкантов, и получила в подарок изящные золотые часики. Эрнст Ортлеп с пафосом декламировал свои стихи, посвященные ей, Феликс Мендельсон играл с ней в четыре руки ее каприччио, а затем с неподражаемым юмором и комизмом имитировал на рояле игру Листа и Шопена.

В один из осенних вечеров того же года, провожая Шумана со свечой на лестницу, Клара в ответ на его признание прошептала, что тоже любит его…