Дом учителя - Георгий Березко

— Стреляйте, дяденька! — со слезами закричал Гриша. — Уйдет он!

И, не отдавая себе отчета, уступая лишь этому детскому рыданию, Виктор Константинович поднял рывком винтовку и не целясь — чего тут было целиться?! — нажал на спуск. Его больно, как кулаком, толкнуло в плечо, его ослепила вспышка пламени — и он не увидел результатов своего выстрела. Но у самого своего уха он услышал плачущее и счастливое:

— А-а-а!.. Накрылся, гад! Трясца твоей матери!

Машинально перебросив затвор винтовки, не помня себя, Виктор Константинович рванулся вперед к краю обрыва. Он успел еще увидеть исчезающее внизу, в облачной массе, черное пятно и послал в него вторую пулю… Неразборчивый, точно птичий вскрик донесся к нему снизу — пятно исчезло. И уже в пустоту, в ничто, он выпустил третью пулю, четвертую, пятую, просто потому, что не мог остановиться. Нажав на спуск еще раз, он удивился, что выстрела не последовало.

С чувством крайнего удивления и растерянности смотрел он потом на два положенных рядом под деревьями трупа — второй сняли с откоса и втащили наверх преследователи. И ему упорно мерещилось, что не он превратил этих двух людей в трупы, что все сделалось само собой, помимо него.

Убитые — опять же к его изумлению — оказались теми двумя «ранеными в пилотках», что подожгли сегодня мост, полный народу… С утра их повсюду окрест искали бойцы местного истребительного отряда, они и обнаружили их тайное убежище, невдалеке от реки, — пещерку, вымытую весенними ручьями в лесном овраге; там был с ними кто-то третий, может быть, командир… А этих двоих застрелил он — выходило так, — он, Истомин, и никто другой, что было поистине невероятно, неправдоподобно!

Веретенников, примчавшийся на выстрелы с переправы, включил электрический фонарик — под вербами уже стемнело. И мертвецы, погрузившиеся в сумрак, словно бы всплыли в голубоватом, призрачном потоке, подобные утопленникам. Один — с распушенными усами — был поражен в шею, и рубаха его черно намокла; у второго волосы на голове слиплись, покрылись черно-фиолетовыми сгустками. И у Виктора Константиновича холодело внутри и ослабевали ноги, хотелось сесть при мысли, что это он так отделал этих людей. Сейчас он не находил в них ничего особенно злодейского; парни как парни — крупные, рослые, с живым, человеческим цветом лиц — еще не успели побелеть. Почему-то особенно лезли в глаза их белые, большие, грязные ступни; на руке у одного, усатого, на толстом пальце блестел дешевенький серебряный перстень-печатка. И Виктору Константиновичу понадобилось и раз, и другой мысленно сказать себе, что убитые им люди, именно они, повинны в смерти и мучениях многих, очень многих других людей и что они получили только то, что давно заслужили. Но странно и жутковато было от сознания, что получили они это из его рук…

Командир истребителей в синей милицейской шинели, обливавшийся потом, встрепанный, как после бани, со всей искренностью, растроганно поблагодарил Истомина… «за чемпионскую стрельбу!» — и до боли сжал его руку. А Веретенников погордился своим бойцом.

— Наш ополченец, москвич, научная величина, профессор… — сообщил он командиру истребителей.

Самого Истомина он от души поздравил:

— С боевым крещением! Однако я не ожидал… Обживаетесь во фронтовой обстановке. — С новым, откровенным любопытством оглядывал он этого отличившегося интеллигента.

Гриша Дубовик серьезно сказал Истомину:

— Ну и стреляете вы, дяденька! А может, вы охотник? У меня батька был добры охотник… Вам в снайперы треба, чего вы тут, в обозе?

Виктор Константинович пытался улыбаться. И на его вытянутом книзу, бледном, блоковском лице эта натужная улыбка выглядела виноватой.

— Я только нажал на крючок. Это Гриша их узнал… Гриша видел их на мосту, — словно бы оправдывался он. — Если бы не Гриша…

Лишь спустя некоторое время Виктор Константинович приободрился и даже почувствовал какой-то подъем. Вопреки всему известному о себе, он, как оказалось, способен был сам выстрелить во врага, не ожидая, что это сделает за него кто-то другой. Оказалось, что и он — такой, какой он есть: книжник, гуманитарий, поэт, — может не только быть жертвой убийцы, но может и сам превратить убийцу в жертву. И такой вывод из случившегося ошеломил его… Но уже в самом этом открытии он ощутил некую перспективу: ему стало как бы интереснее с самим собой — и тревожнее, и опаснее, и интереснее!

К ночи полил дождь, частый, обильный, — осень наконец полностью вступила в свои права. И в кромешной тьме этого ненастья поиски третьего диверсанта, командира, пришлось приостановить.

Одиннадцатая глава

Первая листовка

Коммунисты

Дождь потушил пожар в городе. Но еще долго в наполненном шумящими потоками ночном воздухе белесо дымились остывавшие развалины, будто призраки бродили в пустых, выгоревших коробках домов, и никли, и пропадали под холодным прямым водопадом.

Весь центр городка с его каменными домами, торговыми рядами, с фотоателье «Светотень» и почти вся западная окраина с маслозаводом были уничтожены: огонь доделал то, что не сделали авиабомбы. Меньше пострадал ближайший к реке деревянный район — 2-я Трудовая улица и соседние с ней. Случай пощадил Дом учителя и позднее, после бомбежки, во время боя, когда снаряды танковых пушек рвались рядом. Вылетали стекла из окон, и в комнатах хлопали с размаху двери, точно там шатались буйные гости. Но засыпанный листьями с оголившихся, как в бурю, деревьев сада старый дом устоял. К ночи там собралось довольно много народу.

В зальце, превращенном в перевязочный пункт, шла своя трудная работа. Сандружинница из ополченского батальона, девочка со светленькими, свалявшимися кудерьками, обматывала хозяйскими полотенцами — бинты она все уже израсходовала — голову бородатого солдата. Тот курил, длинно затягиваясь, и его большая, в ссадинах рука крупно вздрагивала, так что из толстой цигарки сыпалась на колени тлеющая махорка… Из окна, занавешенного одеялам, несло сырым холодом — половина стекол была выбита, — и подслеповато мигал огонь в нарядной лампе с розовым шелковым абажуром, которую над головой ополченца держала пани Ирена, сосредоточенная и строгая. В другом углу, под темно-зеленым кустом китайской розы, осыпанном красными цветами, устроилась на стульях семья погорельцев с соседней улицы: две женщины и старик — у них бомба сожгла дом. В комнате рядом, в библиотеке-читальне, женщина из Спасского задремала в кресле, не выпуская из рук своего спящего младенца. Дальше, в спальной комнате, еще двое бойцов покоились на койках в тихом, так похожем на смерть шоковом забытьи, что приходит, когда страдание становится слишком большим.

И еще разные люди: связные, командиры, шоферы, санитары, бойцы истребительного отряда — появлялись в доме, иззябшие, с залитыми дождем лицами, злые, спешащие, изнуренные, яростные, и, погревшись и докурив свои самокрутки до того, что они обжигали пальцы, опять исчезали в непроглядной темени, ровно шумевшей бесчисленными потоками.

А в белой комнатке Ольги Александровны, за ее рабочим столиком с фарфоровым чернильным прибором, все еще заседал под председательством Самосуда райком партии, точнее сказать, заседали только четыре человека из райкома, те, что нашли сегодня друг друга.

Первый секретарь и другие товарищи, собравшиеся утром в его кабинете в райкоме, погибли в бомбежку. Самосуд уже знал об этом… Вызванный еще накануне на сверхважное заседание к первому секретарю, сам он с опозданием, кружным путем, добрался из лагеря своего отряда до города — шоссе было перерезано немцами. И это опоздание спасло его… Оставив повозку с возницей в каком-то уцелевшем дворе, Сергей Алексеевич попытался пешком проникнуть в центр, на площадь, где находились все главные учреждения. Но там бушевал пожар. И, пробираясь среди обломков, в горячем, потемневшем, словно бы вечернем, воздухе, Сергей Алексеевич вынужден был каждый раз отступать. По обеим сторонам улицы в остовах зданий, в пустых проемах окон буйно плескалось пламя; рушились кровли, огненными роями носились искры… Глаза Самосуда слезились, в глотке царапало; горящая головешка пролетела низко через улицу, вся оперенная огнем, как жар-птица, и он едва успел отскочить. Он рискнул было подобраться к развалинам здания райкома сзади, с переулка, — возможно, в бомбоубежище, под горой обломков, кто-нибудь еще нуждался в помощи. Но и оттуда его прогнали эти золотистые протуберанцы, кипевшие в угарном дыму.

В какую-то минуту Сергею Алексеевичу подумалось, что только он один живой и мечется здесь на площади. Но вот недалеко, в сизой мгле, вырисовалась чья-то фигура: человек в очках, поблескивавших багровыми отсветами, медленно приблизился и прошел мимо, склонив слегка к плечу голову, — казалось, он глубоко задумался. Сергей Алексеевич окликнул его — это был знакомый молодой товарищ из райкома, инструктор. Обернувшись на полушаге, тот недоуменно вгляделся в Самосуда, покашлял и, должно быть не узнав его, повертел отрицательно головой.