Записки писателя - Николай Телешов

Так или иначе, но Сытин в книжном деле сыграл огромную роль, и имя его тесно связано с историей приобщения народных масс к печатному слову и к русской литературе.

«На днях я был у Сытина и знакомился с его делом, — пишет А. П. Чехов в 1893 году к Суворину. — Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин умный человек и рассказывает интересно. Когда случится вам быть в Москве, то побываем у него на складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели…»

«Ночуют покупатели» — это очень многозначительно и характерно: ведь это — приезжие из глухих деревень и медвежьих углов за книгой.

И их встречают здесь как гостей, дают ночлег, обеды… Где еще это есть?

Лев Николаевич Толстой любил, бывало, заходить в этот сытинский склад, когда под осень наезжали сюда за товарами офени, человек по полсотни зараз. Они сами отбирали себе кучками книжки и картинки. Тут же и ночевали в особом помещении; многие просились с дороги в баню, и их водили за сытинский счет. Толстой с интересом расспрашивал офеней, где они торгуют и как идут копеечные книжки «Посредника» с его рассказами, и офени отвечали, весело балагуря:

— Повсюду торгуем, по всей матушке России, где кто привык: кто в Курской, кто в Калужской, кто в Смоленской губернии, кто в Тверской — везде по деревням да по ярмаркам.

— Писал бы ты, Лев Николаевич, книжечки-то свои пострашнее, а то, — говорили ему офени, — все милостивые пишешь да жалостливые. Такие берут только грамотеи: поповы дети, писаря, а в глуши, в деревнях только и выезжаем мы на чертяке. Во какого надобно — зеленого да красного! — указывали они на картинку. — А к ним, чертякам, историйку подсочинить, — вот бы и дело!

Не сразу, конечно, но копеечные народные листовки «Посредника» завоевали-таки себе деревню и повытеснили «чертяку».

19 февраля 1917 года было широко отмечено пятидесятилетие трудов И. Д. Сытина. По этому поводу М. Горький напечатал письмо, где говорилось о пожелании Ивану Дмитриевичу «долгой жизни для успешной работы…»

Натура этого незаурядного человека была сложная, и в ней уживались, как это ни странно, две крайности, две противоположности. С одной стороны, он «знал цену копеечке», как про него некоторые говорили, был в деловых отношениях строг, даже суров и прижимист, любил, чтоб дело его было прочно, чтобы оно росло и процветало, но в личной своей жизни Сытин был скромен и нетребователен.

На себе я никогда не испытывал этой его деловой жесткости: возможно, что она и была, но я знаю о ней только по слухам. Зато хорошо знаю его широкий общественный размах, его близкое и благотворное участие во множестве культурных начинаний, знаю его огромную щедрость на дела просвещения и народного благоустройства.

После его пятидесятилетнего юбилея, когда всякие заседания и торжества были уже закончены, Сытин приехал ко мне, и мы долго и хорошо беседовали с ним, вспоминая наше многолетнее доброе знакомство. Он говорил, что счастлив был в эти юбилейные дни видеть своими глазами свое любимое дело окрепшим, признанным и для его личной жизни — завершенным. Осталась впереди только последняя его мечта, это — устроить под Москвой среди зелени садов городок печатного дела, где оборудованные по последнему слову техники были бы прекрасные дома для рабочих, свои школы, больницы, театры, свои подъездные пути, свой телефонный провод… Все — во имя книги! Все для торжества печатного слова! Средства для этого имеются, и мечту эту можно осуществить и без его личного участия.

— А вы?

— А я?..

Старческое морщинистое лицо его просветлело. Он взял мою руку, крепко сжал ее в своей и, улыбаясь, стал говорить со мной вдруг на «ты», чего раньше никогда не бывало:

— Ты меня знаешь давно, всю жизнь… Ты знаешь, что я пришел в Москву, что называется, голым… Мне ничего не нужно. Все суета. Я видел плоды своей работы и жизни, и довольно с меня. Пришел голым и уйду голым. Так надо.

Потом он встал, все еще не выпуская мою руку, и тихо сказал мне на ухо:

— Только не рассказывай пока этого никому. Я от всего уйду… Уйду в монастырь.

Затем он обнял меня и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты.

Как все это было прекрасно, как характерно для такого человека, как Сытин. Всю жизнь отдавший духовным нуждам народа, создавший колоссальное дело, ворочавший миллионами, он под конец жизни решил отказаться от всего, от всех житейских благ и уйти, по его словам, — голым, каким пришел когда-то юнцом в Москву на трудовую жизнь.

Умер Сытин в глубокой старости, в конце 1934 года. Деятельность его оценена была правительством, и он в течение ряда лет, по постановлению Совета Народных Комиссаров, пользовался правами персонального пенсионера.

Когда-нибудь, надо надеяться, будет издана основательная, большая книга о русских самородках, изобретателях и самоучках, и там не сможет историк пройти мимо имени Сытина, этого интересного человека, выдающегося самородка.

Старые годы Малого театра

С самой ранней юности моей я помню Малый театр, когда, бывало, сиживал я на галерке копеек за тридцать, где в те далекие времена не было еще обязательным отдавать верхнее платье на хранение в гардероб, и поэтому случалось, что соседи мои сидели весь вечер в шубах, при температуре примерно градусов в тридцать; и жевали яблоки. Впрочем, вскоре это было прекращено. Но, как факт, это остается в моей памяти.

Впервые я попал в Малый театр свыше восьмидесяти лет тому назад, — пяти-шестилетним ребенком. Помню, что старшие, которые взяли меня тогда в ложу, указывали мне на какого-то человека, ходившего по сцене в длинном сюртуке и часто вынимавшего из кармана красный носовой платок. Мне говорили, чтоб я постарался запомнить этого человека:

— Это — Шумский.

К сожалению, я был еще так мал, что, кроме фамилии Шумского и его красного платка, ничего в памяти моей не сохранилось. Осталось только сознание, что живого Шумского на сцене я все-таки видел.

Из старых актеров я помню Самарина на его пятидесятилетием юбилее в 1884 году. Это был первый парадный спектакль на моей памяти.

Я был уже юношей и помню, как захватило меня это торжественное чествование, которое было устроено Самарину на сцене Большого театра. Все, что было лучшего и талантливого в то время, как прославленного, так и молодого, — все собралось на сцене в ожидании юбиляра. В первой части пролога, написанного актером Вильде белыми стихами, М. Н. Ермолова изображала Трагедию, а Г. Н. Федотова — Комедию. Одна у другой оспаривали они Самарина, доказывая на него каждая свои права. От имени Комедии Федотова говорила: