Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков

— Он спрашивает! Разумеется, за вас!

После таких бесед Сальников падал духом. Но не надолго. Может быть, даже выгодно, чтобы водились такие? Особенно если ему, Сальникову, придется управлять страною. Бриоши он постарается обеспечить! А может быть, таким любителям бриошей запретить возвращение?

3

Поистине Сальников был сыном своего века. И почему бы Сальникову не претендовать на роль русского диктатора, формирующего с помощью иностранных штыков новую, вполне приемлемую для делового мира Россию?

Ведь это было время, когда нефтяной промышленник Детердинг один, самолично объявлял войну Советской стране — огромному, многомиллионному государству, строй которого, видите ли, ему не нравился. Ведь это было время, когда несколько никому не известных молодых, необразованных, морально неустойчивых людей в Германии готовились не больше не меньше как захватить весь мир и орали об этом во всех пивных Мюнхена. Ведь это было время, когда в Японии вынашивались сумасбродные планы о некоем азиатском веке, грядущем на смену нынешнему. Когда американские бизнесмены откровенно заявляли, что согласны зачислить Европу в качестве еще одного штата в состав Соединенных Штатов Америки. Когда капитулировавшая Германия у всех на виду вооружалась, вопреки условиям мира, и фирма Борзиг в лесу под Берлином открыла секретную лабораторию, где готовили оружие для новой войны. Их смертоносные творения вскоре должны были предстать перед ошеломленным человечеством.

Казалось, мир неудержимо приближается к страшной катастрофе, готовой смести все накопленные веками материальные и духовные ценности.

Капиталистический мир буксует, работает на холостом ходу. Колеса вертятся, государственные мужи заседают, рабочие трудятся, ученые проводят бессонные ночи — и все впустую. Ведь оттого, что будет изготовлено еще столько-то снарядов, народ не станет лучше жить.

Старый мир, как неудачный наследник, просаживающий отцовские накопления, живет за счет прошлого. Давно минула его пора! Склеротическая старость сковывает движения. Слабеет рассудок. Все чаще случаются просчеты. Тускнеет взор. Уже не видит капитализм того, что впереди. Тычется невпопад. В припадке ярости наносит удары вслепую, отрицает даже то, что очевидно, восстает против здравого смысла и никак не может поверить, что пришел его конец.

Но разве видел и понимал это Сальников, ослепленный всепоглощающей манией величия, охваченный жаждой власти? Поистине он был сыном своего века, когда из небытия, из неизвестности, путем одних интриг и вздорных деклараций выскакивали, как мыльные пузыри, диктаторы, «батьки», «спасители России», чтобы тут же бесследно исчезнуть. Каждому из них казалось, что те, до него, — бездарные выскочки, неудачники, а он — совсем другое дело.

Вот и Сальников непоколебимо верил в свою звезду.

4

В Париже первым, кого встретил Сальников, был фон дер Рооп.

«Что это? Случайность или предзнаменование?» — размышлял Сальников.

Фон дер Рооп просил устроить ему свидание с господином Рябининым. Сальников охотно согласился: если к его посредничеству обратились, значит, он будет присутствовать при встрече, а Сальников любил знать все тайные нити, весь клубок интриг.

— Все шпионят, — говаривал он в кругу сообщников. — А мы должны перешпионить всех. Отсталого и собаки рвут.

Виталий Павлович никогда не выкладывал все, а этак пятьдесят шестьдесят процентов. Так и на этот раз он умолчал, что знает все и о своих сообщниках, и о тех, кто поставляет ему сведения о его сообщниках. Недаром Сальников даже Гарри Петерсона порой удивлял своей осведомленностью.

Сейчас перед Сальниковым стояла загадка: чего домогается фон дер Рооп? Денег хочет выцарапать? Прощупать настроение торгпромовских кругов? Заручиться согласием Рябинина на участие в какой-нибудь новой авантюре?

Рябинин, выслушав Сальникова, не выразил особого восторга:

— Чего они там? Полковник Вальтер Николаи что-нибудь выдумывает? Деньги понадобились? Обеднели Крупп и Тиссен? Фирма Борзиг обанкротилась со своей секретной лабораторией под Берлином?

«Оказывается, знает о лаборатории!» — с удовольствием отметил Сальников.

Рябинин был его маленькой слабостью. Сальников считал его очень и очень толковым, даже намечал на министерский пост в своем будущем российском правительстве.

— На каком языке будем разговаривать? — спросил Рябинин, когда они расположились в роскошном раззолоченном салоне гостиницы «Континенталь», так сказать, на нейтральной почве.

Фон дер Рооп пробормотал:

— Entschuldige… — И посмотрел вопросительно на Сальникова.

Сальников поспешно пояснил:

— Господин фон дер Рооп предпочитает говорить по-немецки, он об этом меня просил, но готов перейти на французский или английский, как будет удобнее вам, Сергей Степанович.

— Я буду говорить только по-русски, — отрезал Рябинин, — и я не помню, чтобы я выражал пылкое желание встретиться с… э-э… с мосье… Напротив, он хотел меня видеть.

— Я буду переводить, — усмехнулся Сальников, — для меня это не составит никакого труда.

Фон дер Рооп начал с комплиментов. Он много слышал о деятельности Рябинина, об уме Рябинина, о высоком положении Рябинина. Он счастлив, что Рябинин был настолько любезен… и так далее и так далее.

Сальников с большой тщательностью переводил, но не придерживался дословного перевода, сохраняя только общий смысл.

Рябинин слушал с чуть затаенной насмешкой. Его вид говорил: «Слыхали мы эти штучки. Выкладывал бы сразу суть».

Но фон дер Рооп поспешно заявил, что ничьих поручений не имеет, не предполагает ни о чем просить, а хотел бы только проконсультироваться по некоторым вопросам и выслушать авторитетное… компетентное… ценное… мнение глубокоуважаемого, выдающегося, достопочтенного герра Рябинина…

Тут Рябинин специально для Сальникова, но отнюдь не для того, чтобы это было переведено, ввернул:

— Лай не лай, а хвостом виляй. Так, что ли, получается?

— Was? — переспросил фон дер Рооп, осекшись.

Сальников опять усмехнулся и перевел, что господин Рябинин привел русскую пословицу, суть которой заключается в том… тут Сальников на какой-то миг приостановился и бодро закончил, что суть пословицы приблизительно такова: «Всякая встреча начинается с приветствий».

— O! Bitte schon! O! Kolossal!.. — закивал фон дер Рооп, чем сильно насмешил Рябинина.

Далее начался более содержательный разговор. Фон дер Рооп стал излагать достаточно известную и достаточно нелепую теорию о том, что на Германии лежит некая историческая миссия спасения цивилизации, что неравенство — закон природы, что история — это борьба рас и сильная раса должна господствовать над слабой, что материализм — философия низших классов, что жизнь есть воля к власти и что рабство необходимо.

— Простите, — прервал его наконец Рябинин, — не думаете ли вы, герр фон дер Рооп, убедить меня, чтобы я вступил в вашу партию?

— O! Bitte schon! O! Kolossal!.. — пришел почему-то в восторг фон дер Рооп, но продолжал развивать те же общеизвестные положения о том, что объективная истина — один из философских предрассудков, что можно только говорить — полезна ли данная истина для меня или вредна, а отсюда вытекает оценка фальсификации, вымысла, лжи.

— Взять такое понятие, как клевета, — глубокомысленно рассуждал фон дер Рооп. — Клевета — одно из ценнейших средств, я бы сказал сильнодействующих средств политики. Зачем же неискренне отрицать пользу клеветы, притворяться?

— Это нам известно, — проворчал Рябинин, опять-таки не для перевода фон дер Роопу, — я давно наблюдаю, как немцы фальсифицируют русскую историю, издавая псевдонаучные труды якобы разоблачения, из которых явствует, что в России все плохо, что Петр Великий был сифилитик, Екатерина Великая — развратница… То же самое проделывается и в отношении других стран. Я читал изданную в Германии искаженную историю Соединенных Штатов — недобросовестную подборку всего отрицательного…

Рябинин не обращал внимания, переводят фон дер Роопу его слова или не переводят. Рябинин не привык считаться с чужим мнением и вообще не любил в чем-нибудь стеснять себя. И он принялся с большим удовольствием поносить немецкие нравы, ругать немецкую политику.

Фон дер Рооп смотрел с явным интересом, Сальников забыл об обязанностях переводчика и тоже внимательно слушал.

— Вам самим кажется, что вы очень хитрые. А ведь все у вас белыми нитками шито. Бросились вы вслед за другими живоглотами прибирать к рукам африканские земли и рвать друг у друга из рук золотые россыпи в верховьях реки Фоле, алмазы в нижнем течении Вааля, всяческие Занзибары, Камеруны и Сомали… Тотчас нашлись у вас почтеннейшие профессора, которые, как снисходительные исповедники, дали вам отпущение грехов. «Вы безжалостно истребляете негритянские племена? — вопрошали они. — Ничего, это можно, ведь негры даже не люди. Иначе ими не торговали бы, как всяким другим товаром — слонами, бананами, лошадьми». И вот уже вам кажется, что ничего преступного нет в истреблении негритянских племен: ведь это оправдывает этот… ваш профессор… Иоганн-Фридрих Блюменфельд!