Мартин Заландер - Готфрид Келлер

Таким образом, злополучные братья и их родственники не убереглись от самого скверного, сиречь от публичного спектакля, ведь в назначенный день перед зданием суда и в окрестных трактирах спозаранку собралось множество народу. Посреди беспокойно волнующейся толпы они сидели на скамье подсудимых как на островке посреди моря. Но на сей раз не могли, как в Большом совете, пойти к столу и написать письма, а вместо услужливого посыльного за спиною у каждого стоял полицейский.

На другом островке сидела кучка присяжных, простые люди, коим выпало по жребию приехать сюда с разных концов кантона, вместе со старшиною, каковым они сами в спешке назначили того, кого в силу общественного его положения считали самым ловким.

На возвышении, словно на скале, расположились судьи. Количество вызванных свидетелей оказалось столь велико, что в зал их приводили лишь небольшими группами, и каждый раз обвиняемые рассматривали их робким взглядом. Все это были хорошо знакомые им крестьяне, которых они бы совершенно разорили, не вмешайся государство и его налоговые органы. Явилась и большая компания финансистов, каковые рассчитывали стребовать изрядный кус совокупного ущерба, превышающего полмиллиона.

Заседание продолжалось почти до вечера, но состояло главным образом из зачитывания пространных обвинительных актов и установления всех отдельных пунктов, а не из длинных речей общественных обвинителей и защитников, ибо не оспоривалось более ничего, кроме частей, где нагнал туману прихлебатель. Однако сей побочный процесс завершился сам собою и даже послужил для проверки вычислений — теперь все сошлось, до последнего франка. Исидоров защитник даже использовал сей повод, чтобы выставить братьев Вайделих этакими поборниками порядка, которых обманщик, сиречь доверенное лицо, привел на грань погибели. Услышав это, один из обвинителей поинтересовался, уж не требует ли он для обвиняемых еще и гражданского венца. Хорошо хоть, государство не совсем в одиночку будет расхлебывать эту кашу, иначе, глядишь, колоссальное кровопускание представят как прикладную общественно-политическую штудию, пусть и несколько далеко идущую, однако подлежащую уважительному и мягкому рассмотрению, каковое приличествует жертвам коллективных проблем.

Сей иронический выпад защитник Юлиана тотчас вполне серьезно подхватил и, продолжая его, в поисках уважительных и даже оправдательных причин повел речь о прискорбном несовершенстве общественного просвещения, то бишь народного образования, каковое как раз и есть корень всех бед. В данном случае многообещающие молодые люди, конечно, посещали школу и даже учебные заведения более высокой ступени. Он не станет подробно останавливаться на состоянии этих школ, но вполне очевидно, что надлежащего воздействия они не оказали. А посему волей-неволей обращает свой взор к родителям, чье собственное воспитание, коим государство пренебрегало, не снабдило их средствами, позволяющими должным образом выразить свои добрые намерения и со знанием дела и пониманием важности задачи уберечь сыновей от кривых дорожек и т. д. и т. п.

Блудные сыновья внимательно смотрели на оратора, у них словно открылись глаза и одновременно взошла звезда надежды. Председатель суда, однако, закрыл процесс и выступил с итоговым обращением к присяжным, разъяснивши им, на какие вопросы и под каким углом зрения они должны ответить. В заключение он не отказал себе в удовольствии отмести нападки вздорного защитника на просвещение как на источник преступлений.

— Господа присяжные! — серьезно произнес он. — Вот уж сто лет как славный наш соотечественник написал для бедного и темного народа книгу, которая всем вам знакома: она называется «Лингард и Гертруда»![21] С той поры он прожил долгую жизнь, преисполненную тягот, непризнания и неустанных трудов, и своею работой заложил основы нашей народной школы, которая на этом и зиждется. На протяжении более чем полувека достаточно узкий круг нашей общественности, почтительно следуя по стопам славного мужа, обновлял и непрерывно расширял здание народного просвещения. За минувшие пятьдесят лет мы пожертвовали на это многие миллионы и уже не один десяток лет гордимся, что расходы на просвещение составляют верхнюю строку государственного бюджета; ныне их объем равен почти половине упомянутого годового бюджета, хотя и все прочие государственные нужды, как я полагаю, не остаются в недостойном пренебрежении! Бремя, какое общины берут на себя в связи со школами, конечно, сюда не входит. А к образованию народа ежедневно предъявляют все новые требования, и все они обсуждаются и по возможности учитываются, коль скоро достаточно разумны. И нам вдруг говорят такие вещи!

Господа присяжные! Славные родители обоих обвиняемых тоже учились в школе Нового времени, как, вероятно, и большинство пожилых людей среди нас; но даже если это и не так, предполагаемая неосведомленность родителей все равно не дает нам права считать их ответственными за прегрешения детей, то же касается и тогдашних учебных заведений! По моему мнению, дом неученого селянина и теперь, как во все времена, способен быть школою честности и верности долгу. Что до выпадов защиты, господа, я высказываю уверенность, что, обдумывая свое решение, вы не станете уделять им большого внимания, ибо в юридическом смысле они к делу не относятся. Думаю, вам это известно, однако, будучи лицом официальным, я не мог не сказать об этом, ибо у меня, в последнее время уже не первый раз, возникло впечатление, будто в наши края заявился дух старой истерички, как сатана из Книги Иова![22]

Председателем суда, кстати говоря, был старолиберал, причем тот самый, что председательствовал в Большом совете при первом появлении там близнецов. Поэтому несколько восторженных возгласов, неподобающе громко прозвучавших в глубинах зрительских масс, утонули в энергичном шиканье.

Присяжные удалились. Хотя, по сути, согласные касательно приговора, они все же нуждались в некотором времени, чтобы сделать все как положено, и народ, извещенный об этом, большей частью разбежался.

В цайзигской усадьбе в этот день было еще тише обычного. Якоб Вайделих пытался спрятаться в своих неутомимых трудах, то в хлеву, то в дальних углах огородов, то в кладовых. Временами он заглядывал к жене, которая настолько оправилась, что порой вставала с постели и устраивалась в инвалидном кресле. Муж сумел утаить от нее все сообщения о развитии печальной истории; она знать не знала ни о поимке бежавшего Юлиана, ни о сегодняшнем судебном заседании, и счастливое забвение этих вещей словно бы помогало ее крепкой натуре вновь подняться.

К вечеру стало еще тише. Не только почти всех соседей любопытство выгнало в город, вайделиховские работники тоже сбежали поглядеть на хозяйских сыновей — каково им в беде. Уже опускались ранние осенние сумерки, а вокруг по-прежнему царила тишина, только коровы в хлеву мычали, требуя пойла. Вайделих пошел выгнать их к источнику, но уже не к старому, где вода лилась из ружейного ствола. Тот не годился для разросшегося хозяйства, поэтому воды прикупили и построили каменный бассейн с двумя прочными трубами. Пятнистая скотина теснилась возле просторной поилки, жадно хлебая чистую горную влагу. Якоб не торопил животных, глядел на благотворные струи с тою печальной рассеянностью, которая на миг задерживает наступление горчайшей минуты. Солидный колодезь должен был предварить постройку нового дома, но теперь все на том и закончилось.

Когда коровы досыта напились, он погнал их обратно в хлев. Самая молодая заартачилась, убежала на лужайку. Якоб поискал скотницу, но та схоронилась за воротами соседкина сарая и тихонько с кем-то судачила.

Между тем больная в доме заскучала, так как никого не видела и не слышала. Она кое — как вышла из горницы, где стояло кресло, добрела в спальне до полуоткрытого окна и стала высматривать мужа. А у стены под окном аккурат стоял один из работников, наконец воротившийся и незаметно шмыгнувший за дом, словно все время там и трудился. И оживленно беседовал со скотницей, которая тоже прибежала от соседки.

Думая, что хозяйка сидит в передней горнице, они разговаривали если и не во весь голос, то настолько внятно, что больная улавливала каждое слово и с подлинной прозорливостью вмиг уразумела происходящее, будто постоянно была в курсе всех подробностей! Вцепившись дрожащими руками в оконную раму, она здоровым ухом прислушивалась к разговору.

— Давка была будь здоров, — сказал работник, — пошевелиться невозможно, и все ж таки, когда читали приговор, стояла мертвая тишина!

— Какой приговор-то? — нетерпеливо спросила скотница.

— Каждому по двенадцать лет каторжной тюрьмы, что линденбергскому, что унтерлаубскому. А третьему, мелкой сошке, вроде как пособнику ихнему, ему четыре года дали. Жалко мне стариков, что хошь со мной делай!