Ритуал - Марина Дяченко

И, подчинившись ей, он понял, зачем. Магическое зеркало, густо затянутое паутиной, охотно и сразу ответило на его присутствие.

Замелькали полосы… Арман ждал, закусив губу, он должен был увидеть нечто важное.

Трем королевствам грозили неслыханные беды. Берег кое-где уже стал трескаться, распадались брошенные деревни, оказавшиеся сколь-нибудь близко от побережья; по полям бродили смертоносные смерчи, высыхали колодцы, и ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности.

Ни убить, ни напугать чудовище не было никакой надежды — от него можно было только откупиться. Жертвой.

Согласно обычаю, жертву надлежало приковать цепями к скале и дать чудовищу возможность пожрать ее спокойно и со смаком. Чудовища прошлого, о чьих кровавых злодеяниях повествовали летописи, обычно требовали девственниц — одну, или троих, или сразу десяток. Иным из них все равно было, кого жрать — они требовали просто жертву, жертву вообще; нынешнее чудовище оказалось привередливым и избирательным. Оно пожелало съесть именно королеву, и именно королеву Контестарии.

Слух об этом пронесся по трем королевствам подобно пожару. Кто-то оцепенел от ужаса; кто-то заголосил, сострадая королеве, но немало среди голосивших было тех, кто не Юту жалел — себя, потому что король Остин, конечно, не отдаст жену, и ожидания чудовища будут обмануты, и что тогда станет с несчастным народом!

Цвела и разворачивалась весна; поля стояли пустыми, черными — никто не пахал и не сеял, зато черные смерчи каждый день собирали обильную жатву, закручивая в свои воронки растяп и неудачников. Весне, впрочем, было наплевать — сквозь булыжник мощеных дорог пробивались зеленые ростки, и возвращались домой певчие птицы — хотя им лучше, пожалуй, было оставаться на зимовьях.

Солнечным, ясным, по-весеннему теплым днем король Остин вышел на площадь — говорить с народом.

Тысячи взглядов бродили по его лицу, пытаясь прочитать на нем судьбу страны и свою собственную судьбу, но лицо это, сильно осунувшееся за последние недели, казалось непроницаемым. Матери прижимали к груди младенцев, готовые уже плакать и умолять; старики скептически качали головами — чтоб муж, родной законный муж да жену в жертву отдал? Никогда…

Остин поднялся на помост — тысячи глоток судорожно вдохнули свежий, пахнущий навозом весенний воздух.

— Подданные, — сказал Остин, и голос его дрогнул. — Люди. Дети мои… Братья мои…

Кто-то всхлипнул. Остин запрокинул лицо — и десятки стоящих близко могли поклясться, что видели слезы в его глазах.

— Королевство в страшной опасности… Враг явился, откуда не ждали, и вот… Чудовище из моря требует от нас жертвы. Страшной жертвы, люди! Пусть каждый спросит себя — готов ли он отдать… сына? Брата? Мать? Жену? Пусть каждый спросит сейчас, люди…

На тех, кто стоял на площади, холодной глыбой навалился страх, почти уверенность: нет, не отдаст.

— Подданные… Братья, — голос Остина дрогнул, но тут же окреп, — дети… Сейчас я — ваш отец. Послушайте, мне выбирать…

Ни шороха. Ни звука. Полуоткрытые рты.

— И я выбрал, люди… Я отвечу за свой выбор… Я…

Остин воздел трясущиеся руки, будто прося у неба защиты.

— Я спасу вас, люди! — закричал он протяжно и мощно. — Во имя королевства я отдаю самое дорогое, что у меня есть — жену!

Тишина длилась столько, что ловкий успел бы сосчитать до десяти. Потом воздух взорвался исступленными криками, в которых смешались восторг избавления, и надежда, и горечь, и удивление… Но громче всех ревела преданность — преданность его величеству Остину, отцу и спасителю своих подданных.

Арман видел и слышал королевскую речь от начала и до конца.

Ему следовало куда-то бежать, что-то делать — а он не мог оторвать ног от пола. Он явился из немыслимой дали, чтобы спасти Юту — а теперь стоял, будто парализованный, и смотрел в магическое зеркало.

А оно упрямо показывало короля Остина, в сопровождении свиты возвращавшегося во дворец; Арман тупо смотрел, как он поднимается по лестнице — той самой, по которой так недавно всходила Юта в одеянии невесты! Кажется, прошли века… Остин нырнул за какую-то портьеру и оказался в маленькой комнате без камина — чтобы нельзя было подслушивать через каминную трубу. Там ждал его неприметный человечек в сером.

И снова Арман остался, хотя должен был спешить на помощь.

— Поздравляю, — негромко, насмешливо сказал серый человечек.

Остин свирепо на него взглянул:

— Придержи язык… Все будет, как условлено?

— Честная сделка, — сказал человечек со странной улыбкой. — Вы выполняете условия — и наш… партнер выполняет их неукоснительно.

— Все, — бросил Остин. — Можешь идти.

И снова серый человечек улыбнулся — ласково, даже сладко:

— Не все, мой король… Недоразуменьице вышло. Золотых слитков должно быть пять.

— За пятый получишь монетами.

— О, мой король… Кому, как не вам, знать, что за сплав в этих ваших монетах… Профиль ваш, бесспорно, хорош, но золото…

Остин дернулся:

— Со мной не торгуются, колдун. Но, может быть, тебя устроит должность придворного волшебника?

Человечек хохотнул:

— Заманчиво, мой король…

Лицо его вдруг, без перехода, стало жестким:

— Шутки в сторону. Того, что я сделал для вас, не сделал бы никто другой. Говорить с морским чудовищем, торговаться, назначать цену — подите, сыщите охотника! Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, ему лишь бы сожрать, Ритуал свой исполнить… Это ж сколько труда стоило объяснить, втолковать: король, мол, сам жену предлагает, не угодно ли?

— Тихо, ты! — прошипел побледневший Остин.

Колдун снова усмехнулся:

— Да не золото ваше… Мне принцип дорог: пообещал — плати!

— Получишь, — сказал Остин сквозь зубы. — Но с условием: завтра, как все кончится, убирайся прочь, далеко и надолго…

Серый колдун хмыкнул, отвесил преувеличенно низкий поклон и выскользнул прочь.

День выдался по-весеннему ясный и теплый.

Черная карета выползла из столицы еще ночью, под покровом темноты; от нее шарахались, прятались, не хотели смотреть. Экипаж был снаряжен и украшен согласно древнему ритуалу: государственный флаг, покрывающий крышу, и на каждой дверце — изображение протянутой ладони, руки, приносящей жертву. На передке смиренно увядали белые орхидеи.

Карета ползла и ползла, покачиваясь на ухабах, и вот в воздухе запахло морем, а впереди послышался едва различимый шелест волн; возница на козлах поежился, но внутри кареты, наглухо закрытой и зашторенной, не слышалось ни звука и не угадывалось ни движения.