Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

+ Рейн

+ Гандлевский

+ Гандельсман

+ Денис Новиков

Иван Жданов

+ Кушнер

Пурин

Пригов

Кибиров

+ Ерёменко

+ Уфлянд

+ Лосев

+ Ерёмин

Елена Шварц

+ Кублановский

+ Чухонцев

Парщиков

+Леонтьев

Нестройный столбец, странноватый для Бориса. Похоже на воспроизведение какого-то разговора: словно с кем-то поговорил и резюмировал, сведя воедино свое и чье-то суждения. Кое-кто кажется здесь случайным, мотивированным лишь настроением и желанием вырваться из круга.

Юрий Казарин, первый биограф Рыжего, полагает, что Борис перечислил эти имена в размышлении, кого печатать у себя в журнале «Урал». Похоже на то. Ну, скажем, у Пригова он взял словцо «милицанер», но ведь не больше того. Или всё проще. Зафиксировано тогдашнее статус-кво, плавающее мнение литобщественности. Тогда почему здесь нет, например, Веры Павловой, которую он высоко ценил и навещал в Москве? Ей дали в том году премию его любимого Аполлона Григорьева, не фунт изюма.

Но он все равно бился в кругу. Вкусы его бродили.

Мне могут не поверить, но это правда — находясь уже на середине пути, то есть написав половину этой книги, я внезапно наткнулся на свое имя в эссеистике Рыжего (Книжный клуб. 2000. № 4):

Десятый номер «Нового мира» (за 1999 год. — И. Ф.) открывается циклом новых стихов замечательного, стоящего всегда как бы в стороне от всех, поэта Ильи Фаликова. Каждое из стихотворений подборки требует по меньшей мере разговора, а стихотворение «Памяти Луговского» — особенно, хотя бы уже из-за своего названия. Обратите внимание, кого сегодня принято поминать. Принято поминать Бродского, Мандельштама, Ходасевича. Поэтессы поминают Цветаеву, реже — Ахматову. Те, кто относят себя ни к поэтам, ни к поэтессам, т. е. среднее звено, усиленно поминают Кузмина и, непонятно почему, Иннокентия Анненского — вместо, например, Апухтина. <…>

Вот последняя строфа названного стихотворения:

Честный язык, намоловший немало вранья,шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,горькое горе.Сколок погибшего слова под сердцем храня,около рынка по воздуху шарю рукойв северном море.

Это об авторе «Середины века». «Сколок погибшего слова…» Лучше, полагаю, никто уже не скажет.

Что же касается меня, мне у Луговского нравится стихотворение «Озеры»:

Вынув пистолеты, мы входим в дом.Зайчики играют на серебряной посуде.За тяжелоногим дубовым столомЧас тому назад сидели люди. <…>

В зеркале застыл ещё туманный след,Жизнь чужая медлит, замирая слабо…Где она оборвана — мне дела нет, —Дом предназначен для нашего штаба.

Я изумился не самому отзыву, а тому, что он зафиксирован на письме: Борис тогда позвонил мне, был взволнован, голос его трепетал, и наверное поэтому я не понял, что означали его слова о том, что он на сей предмет где-то там что-то накалякал. Потом я нашел в его стихах словосочетание «северное море». Обнаружилось у Рыжего и нечто большее, чем память об «Озерах» Луговского.

Прежде чем на тракторе разбиться,застрелиться, утонуть в реке,приходил лесник опохмелиться,приносил мне вишни в кулаке.

С рюмкой спирта мама выходила,менее красива, чем во сне.Снова уходила, вишню мылаи на блюдце приносила мне.

Патронташ повесив в коридоре,привозил отец издалекас камышами синие озёра,белые в озёрах облака.

Потому что все меня любили,дерева молчали до утра.«Девочке медведя подарили», —перед сном читала мне сестра.

Мальчику полнеба подарили,сумрак елей, золото берёз.На заре гагару подстрелили.И лесник три вишенки принёс.

Было много утреннего света,с крыши в руки падала вода,это было осенью, а летоя не вспоминаю никогда.

Я спросил Ольгу Рыжую: это было? Нет. Не читала. Это Борис Петрович читал Луговского — «Девочке медведя подарили…» — внучке Асе. Но детство-то было, и в нем был Луговской. Есть у Бориса и «На мотив Луговского» (на мотив «Лозовой» или того же «Медведя»), Думаю, за этим именем стоит вся поэтическая эпоха 1920–1930-х годов, вошедшая в кровь его стиха. Еще в 1996-м он напишет «Осень в парке» с эпиграфом из Я. С. (Ярослав Смеляков): «Я не понимаю, что это такое…»

Ангелы шмонались по пустым аллеям       парка. Мы топтались тупо у пруда.Молоды мы были. А теперь стареем.       И подумать только, это навсегда.Был бы я умнее, что ли, выше ростом,       умудрённей горьким опытом мудак,я сказал бы что-то вроде: «Постум, Постум…»,       как сказал однажды Квинт Гораций Флакк.Но совсем не страшно. Только очень грустно.       Друг мой, дай мне руку. Загляни в глаза,ты увидишь, в мире холодно и пусто.       Мы умрём с тобою через три часа.В парке, где мы бродим. Умирают розы.       Жалко, что бессмертья не раскрыт секрет.И дождинки капают, как чужие слёзы.

       Я из роз увядших соберу букет…

Действительно — на мотив Смелякова (это классика — смеляковское стихотворение «Любка»).

Освоение предшествующих стилистик шло в открытую. Тот же Слуцкий (с долей Мандельштама) отчетливо слышен в щекотливой теме:

Бог положительно выдаст, верней — продаст.Свинья безусловно съест. Остальное — сказки.Врубившийся в это стареющий педерастсочиняет любовную лирику для отмазки.

Фигурируют женщины в лирике той.Откровенные сцены автор строго нормирует.Фигурирует так называемый всемирный запой.Совесть, честь фигурируют.

Но Бог не дурак, он по-своему весельчак:кому в глаз кистенём, кому сапогом меж лопаток,кому арматурой по репе. А этому так:обпулять его проволочками из рогаток!

Нет, названные им имена, которых «сегодня принято поминать», отнюдь не враждебны ему, но он оскорблен забвением других и находит необходимым в начале XXI столетия бросить вызов рутинному стереотипу текущего момента, включая «среднее звено», некоторые представители коего благосклонно отнеслись к нему самому. Он хотел вырваться из круга, сменить вехи. Веет загнанностью в угол. Тут и я пригодился.