Фантастика-1975,1976 - Борис Лапин

Девушка подошла к застекленному шкафу, раскрыла его и вынула небольшой флакон малинового цвета. Она вывернула стеклянную пробку и подала флакон Андрею. Андрей поднес его к лицу и тихо засмеялся. Перед ним поплыли открытые, слегка тронутые светом плечи. Плечи склонены и прячутся в черное тяжелое платье. И голова женщины склонена, глаза смотрят невесело, губы приоткрыты, готовые не то улыбнуться, не то засмеяться. Волосы гладко уложены. Тонкая нитка поблескивает на шее. Плечи плывут и кружатся в танце.

— Долго нельзя. — Девушка взяла флакон у Андрея. — Это просто старинные духи.

Девушка присела на корточки, с нижней полки подняла высокий белесоватый кувшин. Подала его Андрею.

— Это не кувшин. Это керосиновая лампа. Она светила той, кого Вульф обозначает в своем дневнике «А.П.». А поэт написал ей стихи, которые теперь поют и не могут надивиться их красоте. Правда, лампа семидесятых годов. Но все же.

В руках лампа оказалась легкой и прохладной. По зеленоватому ее фарфору распустились белые цветы, цвел шиповник. Над шиповником висели стрекозы и бабочки. Девушка зажгла спичку и засветила лампу.

— Жаль, что нет стекла, — сказала она, — но это ничего.

Лампа не чадила. Цветы, стрекозы, бабочки засияли и подернулись воздухом. Девушка прошла с лампой в угол чердака. Там из темноты выступило с детства знакомое Андрею лицо.

— Это тоже фарфор, — сказала девушка. — Работа скульптора Трубецкого. Он лепил и Льва Толстого, если помните.

Из глубины угла смотрело умное тревожное лицо. Взбитые высокие волосы, пышные бакенбарды, напряженный лоб и глубокий взгляд. При свете лампы можно было подумать, что портрет отлит не из фарфора, а из чистого и плотного льда, внутри которого светит луна. И свет ее ровен, спокоен и мудр.

Внизу, во входной двери, громко повернулся ключ. Девушка замерла. Ключ повернулся еще раз, и звук его резко отдался в Пустом доме. Послышались шаги. Девушка задула огонь и лампу поставила на стол. Насторожилась. Шаги спокойно приближались. Заскрипела лестница.

Человек поднялся по лестнице, прошел в раскрытую дверь. Остановился.

— Добрый день, — произнес человек широким красивым голосом.

Голос этот был Андрею уже знаком.

— Впрочем, не день, а ночь. — Человек прошелся по комнате.

— Ну что вы мне скажете?

Помолчал.

— Чего вы без меня тут рассмотрите…

Еще помолчал.

— Вон в шкафу дорожный столик-шкатулка для игры в карты. А на шкафу чайный сервиз саксонского фарфора. «Голубые мечи». Сервиз для интимных бесед. На две персоны.

Помолчал еще.

— А здесь клинки. Легкие, как перо. Возьмешь в руку — и сам превратишься в поэму…

Ночь скрыла аллеи, глубину сада, лес, огни деревенских изб за Соротью. Дым уже не стлался синен тенью, он висел в воздухе.

Девушка смеялась, глядя под ноги. Весело рассказывала:

— Это он только кажется таким строгим. Да на его месте и нельзя слишком ласковым быть. А когда один остается дома, чего только не чудит! По стенам у него подковы набиты, колокола висят да колокольчики, и повсюду самовары, самовары…

Девушка широко развела вокруг руками.

— Одни самовары вокруг. Сядет он среди веранды как царь-император. И самый пузатый самовар на стол выставит. Хлопнет ладонью по столу, в самоваре угли загудят. Зашипит самовар, как боярин, запыхтит, распахнет шубу, живот медный выкатит, шапку лисью сорвет с головы да об стол ее со всего размаха. И сапогом притопнет, и засвистит в кулак свой медный. Тут маленький под потолком колокольчик тихонько охнет. Ему другой, побойчее, отзовется. Третий будто всех приструнит да во фрунт выстроит.

Девушка откинула голову, будто со стороны все это разглядывала.

— Тут хозяин брови надует и второй раз по столу ладонью хлопнет. Боярин пузатый упрет руки в боки и загудит зычным голосом. И чашечки фарфоровые из комнаты побегут, позванивая, кружась и юбочки придерживая. И все на стол. А колокольцы и колокольчики так и ходят под потолком. Такой звон поднимут. А хозяин сидит и радуется! Чай попивает из одной да из другой чашечки. Дышит весело.

Девушка посмотрела на Андрея.

— Потом нахмурит брови пуще прежнего и третий раз по столу ладонью хватит. Подковы на стенах загудят, как комары. А боярин среди стола свою самоварскую шубу скидывает и давай плясать, сапогами сафьяновыми чашки поколачивать. Сам покрикивает: «Ах, побирушки вы мои тонкорученькие!» А чашки дымятся, звенят и отскакивают. Хозяин поведет тут длинным носом, зыркнет глазом по каждому самовару. И пошли самовары да самоварчики прямо по полу. Пляшут, звенят — кто ложкой, кто чашечкой по меди да по серебру. Один что жук переваливается, другой котенком кувыркается, а те вприпрыжку поросятами бегают, похрюкивают, эти приказчичками зарумянились, с ног на голову становятся. Такой тут смех да звон пойдет! Теперь и дятел прилетит. С самовара на самовар пересаживается. По одному так ударит, а по другому дробью. Подгоняет их пританцовывать. Потом притомится, сядет на плечо к хозяину, смахнет с головы красную шапочку и шапочкой утирается. А хозяин сидит и письмо читает. Вот как, — засмеялась девушка, — в этом доме бывает!

Как раз проходили мимо дома с надписью на двери: «Здесь не музей, а квартира». В окнах горел свет. Высокий человек расхаживал по комнате и взмахивал рукой, будто спорил. Девушка подбежала к окошку и одним пальцем дробно ударила в стекло, как дятел. Захохотала, схватила Андрея за руку и побежала вон из усадьбы.

Уходили тропинкой по склону — под сосны. Где-то лаяла собака. Эхо далеко уносило лай, за Петровское озеро.

— Ну мне пора, — девушка остановилась.

— И мне пора, — сказал Андрей, — уже ночь.

— И звезды ярко горят. В пятницу в одном месте уже подснежники появятся.

— Так рано?

— Совсем не рано. Уже пора. Ведь только кажется, что зима. А весна уже здесь. Я как раз пойду туда.

— Я бы тоже пошел.

— Ну и что же? Можно пойти вместе. Я буду ждать у большого камня возле дороги.

— А где это?

— У самой дороги, как поворачивать от Савкина к Святым горам. Камень большой лежит, и чаши на нем выбиты. Я буду ждать. Только приходить надо задолго до рассвета. Когда луна начнет садиться.

Девушка поправила платок, коротко поклонилась и побежала тропинкой вниз к Сороти. Андрей пошел тропинкой к озеру.

Кругом лежала ночь, однако Маленец светился. И оттого снега Маленца казались невесомыми. Тропинка не скрипела под ногами, да и сами шаги не были слышны.

В пятницу Андрей проснулся рано. За окнами стоял мглистый свет. Так светят остывающие угли, если на них подуть. Яблони в саду стояли багровые. Однако приемник у соседа уже распевал. Дверь хлопнула, а шаги спустились по крыльцу.