Скрещение судеб - Мария Белкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так, может быть, следует толковать слово Ахилла — Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире живых, чем царем в царстве теней.
Но все это: и Ахиллы и Аиды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уже некуда будет — со всеми Ахиллами, и Аидами, и Антеями, что руки, в которые все — шло — шла — вся, — отняты.
(У меня чувство: что мы с вами — и не начинали!)
Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.
Спасибо за все.
Обнимаю Вас, родной.
М.»
Марина Ивановна пишет: «Был живой родник…» — но то был не родник, то снова был водопад, «поток сверх рта и мимо рук!» Водопад, обрушившийся на Тагера, привыкшего к нашей обыденности выражения своих чувств и не знавшего тогда, что письмо это повторяет столь схоже другие ее письма к другим и что, быть может, это и была-то всего лишь отчаянная мольба не оставлять ее надолго совсем одну с ее Аидами, Ахиллами, Антеями — там, за куриным двориком, где ей не к кому придти… И главное — еще столь страстное ее желание, столь свойственная ей необходимость повести кого-то, кто в данный момент ей показался, по лабиринту своей души!..
В тот день, двадцать второго января, Марина Ивановна провожает Тагера на станцию. А двадцать третьего рождаются стихи:
Ушел — не ем:Пуст — хлеба вкус.Все — мел.За чем ни потянусь.
…Мне хлебом был,И снегом был.И снег не бел,И хлеб не мил.
И тем же числом помечено другое стихотворение:
— Пора! для этого огня —Стара!— Любовь — старей меня!— Пятидесяти январейГора!— Любовь — еще старей:Стара, как хвощ, стара, как змей,Старей ливонских янтарей,Всех привиденских кораблей!Старей! — камней, старей — морей…Но боль, которая в груди, —Старей любви, старей любви.
И двадцать четвертого — страшные по своей точности и лаконичности строки!
Годы твои — гора,Кожа твоя — кора,Ложе твое — нора, —Про́житая пора!
Прощаясь с Тагером, Марина Ивановна договаривается о свидании в Москве, она дает ему телефон Елизаветы Яковлевны, по этому телефону они должны будут условиться о дне встречи, и они уславливаются, и в записочке, она пишет: они посидят где-нибудь в кафе, поговорят, ей очень хочется рассказать о себе. «Обязательно приходите. Очень прошу смочь»[54].
Но он не смог. Или не захотел смочь, или жена не захотела. У каждого своя жизнь, свои обстоятельства, свои соображения, дела. А Марине Ивановне так необходима была хотя бы иллюзия отношений… И вечер, когда Марина Ивановна вырвалась из Голицыно, она провела не с Тагером, как этого хотела, а с Борисом Леонидовичем, который — «бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову — и мы ходили с ним под снегом и по снегу — до часу ночи — и все отлегло — как когда-нибудь отляжет — сама жизнь…»[55]
«…Мне было больно, мне уже не больно…»
«…Господи! — от кого и от чего в жизни мне не было больно, было не больно?…»
И тут же Марина Ивановна обращает в Голицыно внимание на Замошкина. И пишет о нем Веприцкой: «Есть один, которого я сердечно люблю — Замошкин, немолодой уже, с чудным мальчишеским и изможденным лицом. Он — родной. Но он очень занят, и я уже обожглась на Т…»
Аля из Туруханской ссылки написала однажды Борису Леонидовичу о матери: «Часть ее друзей и большинство романов являлись, по сути дела, повторением романа Христа со смоковницей (таким чудесным у тебя). Кончалось это всегда одинаково: «О как ты обидна и недаровита!» — восклицала мама по адресу очередной смоковницы и шла дальше, до следующей смоковницы…»
Не знаю, в те ли дни или чуть раньше, но январем помечено неоконченное стихотворение о любви «бродяге». Там за куриным двориком, за перегородкой в чужом доме, Марина Ивановна перебирает в памяти и как-бы прощается со «спутниками души своей». (Есть что-то в этом от ее Казановы в «Фениксе»!) И хотя я знаю, что теперь во всех книгах будут цитировать эти ее стихи [56], но позволю и себе сделать тоже. Вот отрывок:
О первые мои! Последние!
Вас за руку в ЭнциклопедиюВвожу, невидимый мой сонм!
Многие мои! О, пьющиеДушу прямо у корней.О, в рассеянии сущиеСпутники души моей!
Мучиться мне — не отмучитьсяВами,О, в рассеянии участи —Сущие души моей!
Многие мои! Несметные!Мертвые мои (— живи!)Дальние мои! Запретные!Завтрашние не — мои!
Смертные мои! Бессмертные
Вы, по кладбищам! Вы, в кучистомНебе — стаей журавлей…О, в рассеянии участиСущие — души моей!Вы по гульбищам — по кладбищам —По узилищам —
Тогда, в январе, в Голицыно впервые возникает разговор об издании сборника стихов Марины Ивановны. Какой-то человек из Гослитиздата, этим делом ведающий, предлагает ей издать книгу. И остановка только за стихами. Но у нее нет своих книг, тетрадей, все задержано на таможне. Она достала у Бориса Леонидовича «После России», но эту книгу увез Тагер в Москву и не торопится вернуть.
И еще: необходимо «Ремесло». Марина Ивановна хочет составить эту новую книгу для Гослита из выпущенных ею в эмиграции — «Ремесло», Берлин, 1922 и «После России», Париж, 1928. Из двух она хочет сделать одну.
Но начиная составлять книгу, она уже сомневается в том, что книга будет.
1 февраля она посылает записочку в Москву старшей сестре Сергея Яковлевича Вере Яковлевне Эфрон, которая в это время работает в Государственной библиотеке имени Ленина, с просьбой добыть ей сборник стихов «Ремесло»:
«Милая Вера! Очень большая просьба. Мне предлагают издать книгу избранных стихов. Предложение вполне серьезное, человек с весом. Но — дело срочное, п. ч. срок договоров на 1940 г. — ограниченный. Хочу составить одну книгу из двух — Ремесла и После России. Последняя у меня на-днях будет, но Ремесла нет ни у кого. — Ремесло, Берлин, Из-во Геликон, 1922.
Эта книга есть в Ленинской библиотеке, ее нужно было бы получить на руки, чтобы я могла переписать, т. е. ту часть ее, к-ая мне понадобится. А м. б. у кого-нибудь из Ваших знакомых — есть?
