Россказни Роджера - Джон Апдайк

Заглянув в карточку, он обратился к Верне:

— Миссис Экелоф...

— Мисс, с вашего позволения, — перебила она его. — Выйду замуж, когда буду готова.

Он посмотрел на нас обоих и без единого слова вышел из кабинета. Через несколько минут возвратился в сопровождении пожилого лысеющего негра с танцующей походкой и суровым выражением лица, которое своим цветом напоминало темный табачный лист. Из нагрудного кармана его белого халата торчал стетоскоп. Молодой врач привел своего начальника. Они негромко посовещались в сторонке, после чего чернокожий подошел ко мне.

— Сэр, кем вы приходитесь этой молодой особе?

— Дядей.

Он улыбнулся.

— А-а, один из тех. Замечательно. — Голос у него был усталый, протяжный — таким голосом под аккомпанемент двенадцатиструнной гитары поют блюз. — Сэр, мы ценим ваше участие, но поскольку при несчастном случае присутствовала только мать, нам очень хотелось бы послушать ее.

— Все было, как говорит дядя, — сказала Верна. — Держись крепче, говорю я ей, а она не слушается. В последнее время она вообще непослушная. Моя работница говорит, это возраст. Двугодки такие ужасные...

— Мы с коллегой задаемся вопросом, не слишком ли мал ребенок, чтобы сажать его на качели. — Тонкими длинными пальцами с красивыми ухоженными ногтями он пощекотал детские пальчики, высунувшиеся из-под Бланки. Его усталые покрасневшие глаза с желтыми воспаленными белками остановились на Верне. Чутье подсказывало ей, что появилась возможность выпутаться.

— Наверное, вы правы, — заговорила она тонким, детским голоском, как если бы ее затолкали в трубу и тащат сквозь нее. — Я больше не буду... не буду сажать ее на качели. Никаких качелей, пока не подрастет.

В глазах пожилого доктора зажегся веселый отеческий огонек.

— Обещаешь?

Ток взаимопонимания пробежал между ними, и Верна устремилась вперед. Она откинула голову, так что горло образовало дугу, и под тонкой тканью блузки приподнялись груди. На глазах у нее снова выступили слезы.

— Обещаю, — выдавила молодая женщина, всхлипнув.

— Потому что малое дитя, — продолжал доктор напевным проповедническим тоном, — это бесценный дар, данный нам свыше, и мы должны оберегать его, разве не так?

Верна кивнула раз, другой.

— Как бы тяжко нам ни было, разве не так?

Верна снова кивнула, будто ее загипнотизировали.

Я и молодой врач наблюдали эту сцену как зачарованные. Но неожиданно доктор нарушил очарование; нахмурившись, он сказал:

— Готовьте ногу.

Тут же появилась сестра и сделала Поле успокаивающий укол, хотя девочка и без того уснула под наши разговоры, уснула просто от усталости, несмотря на трещинку в коленном суставе и последующие злоключения. Закутанное тельце казалось крохотным на длинной каталке. Игла вошла у самого края бумажного подгузника. Укол не разбудил ее. Нам позволили пройти в небольшое, ярко освещенное помещение, где Полу переложили с каталки на операционный стол.

Молодой интерн стал накладывать пропитанную гипсовым раствором марлю на коричневую ножку ребенка. Она словно поглощалась белизной, которая резала глаза, уже привыкшие к холодному голубоватому освещению операционной.

Готовая повязка тянулась от середины голени до середины бедра. Когда молодой доктор колдовал над Полой, та удивленно открыла глаза. Она оглядела всех нас, потом ее взгляд остановился на пожилом докторе. Он протянул ей желтый от табака палец, и девочка схватила его своей пухлой ручонкой.

— Малышка, — сказал он. — Ты у нас замечательно ходишь, верно? А сейчас просто оступилась, да?

Приоткрыв широкую щель между двумя передними зубами, девочка улыбнулась в знак согласия или от удовольствия, что с ней разговаривают.

— Ты ползать не разучилась, малышка?

Вопрос позабавил Полу, она заулыбалась еще шире, у нее даже смешок вырвался.

— Потому как тебе придется немного поползать.

Молодой врач стянул с рук резиновые хирургические перчатки. Короткими пальцами с грязными ногтями Верна крутила завиток на виске. Часы на стене показывали одиннадцать сорок две. Часы были круглые, с белым циферблатом и крупными черными цифрами. Длинная красная секундная стрелка прыгала с деления на деление. Учрежденческая точность часов напомнила мне об Эстер, о ее ста фунтах, ни одним больше, ни одним меньше. Надо бы позвонить ей, но звонок перечеркнул бы короткий промежуток завоеванной мною свободы во время этого ночного приключения, которое, казалось, обещало придать жизни новый смысл.

Верна оправилась от столбняка послушания и, снова войдя в роль матери, спросила:

— А каких-нибудь таблеток на ночь ей не надо, ну вообще — лекарств?

Ответ был спокойный, немного печальный.

— Нам бы хотелось оставить маленькую Полу на ночь в больнице, — сказал доктор. — Разумеется, если мама не возражает.

Верна заморгала, не догадываясь об опасности.

— Зачем? Вы ведь наложили гипс?

— Да, нога зафиксирована, но есть ряд других проблем. Ей хорошо бы побыть под наблюдением врача. Она славно отдохнет у нас, правда, малышка? — тем же тоном обратился он к девочке.

— Вы думаете, что она что-нибудь повредила внутри? Но ничего такого нет, я уверена. И вы тоже, правда? — Она перевела взгляд с пожилого доктора на молодого, потом на сестру.

Сестра была седая женщина, такая же высокая, как Лилиан, и выглядела она такой же неприступной, стерильно-чистой, как и моя первая жена. Верна поняла, что попалась.

— Вы хотите позвать соцработников? — выкрикнула она.

Надо было действовать.

— Я — доктор богословия, преподаю в университете, — сказал я старшему. — Я лично ручаюсь за безопасность ребенка.

Тот устало улыбнулся.

— Не сомневаюсь, профессор, не сомневаюсь. Однако мы видим результаты вашего ручательства. Вам следовало бы проследить за девочкой несколькими часами раньше. — Он добавил более вежливым тоном: — Мы хотим оставить у себя ребенка, чтобы уточнить кое-какие детали.

— На хрена вам эта бестолочь из социальной службы? Ничего они не умеют, их не берут на порядочную работу. Сидят себе в управлении, проедают наши налоги. Вы не посмеете звать их!

— Если мать настаивает... — начал я.

— То нам ничего не остается, кроме как вызвать полицию и представителя управления социальной службы. По нашему мнению, травма нанесена не так, как нам рассказывали.

— Нет, так, — упорствовала Верна. — Все произошло совершенно случайно. Я слегка толкнула ее, и она ударилась об этот поганый шкаф, который меня заставили купить. Сама виновата, дуреха.

О качелях на детской площадке было забыто. Тут же вспомнив об этом, Верна ринулась напролом:

— Вы не имеете права держать ее здесь без моего согласия, подлые вы люди! Я свои права знаю. Хочу быть со своим ребенком, и ребенок хочет быть со мной.

Эдна тоже умела разыгрывать возмущение. Строя из себя настоящую леди, grande dame с окраины, матрону из Шагрен-Фоллз, она распекала неповоротливую прислугу. Умение это она переняла у матери, Вероники, когда та, бог весть какими бабьими штучками уведя моего отца, располнела, повадилась ходить в церковь и посещать кружок по садоводству. Мать просто рождена, чтобы устраивать сцены — так считала Эдна. Умение разыграть возмущение она передала дочери, но теперь оно вылилось в никчемный фарс.

— Дядя плёхой? — послышался голосок с операционного стола. Маленькая Пола уставилась на свою мать. В свете зажженных в помещении ламп радужная оболочка ее глаз сделалась синей, а зрачки — не больше карандашного грифеля. Ротик девочки кривился, вот-вот захнычет. Я выставил вперед указательный палец, она мягко ухватилась за него. Ноготь на нем, к моему неудовольствию, был нечист и неровно подстрижен.

— Пусть остается, Верна, — посоветовал я. — Она в надежных руках.

— Только если они пообещают не звать соцработников. Я и так натерпелась от этих придурков.

Вероятно, «придурки» были призваны смягчить другое выражение — «подлые люди». Никто не проронил ни слова.

Я вздохнул.

— Уверен, они будут делать только то, что на пользу Поле.

— Я все равно ничего не подпишу.

— Ничего подписывать не надо, — сказал пожилой доктор, уставший от всех этих разговоров. — Приходите завтра, примерно в половине десятого утра. Надеюсь, к тому времени мы выясним, что полагается, и дочурка сможет отправиться домой со своей мамочкой.

Верна подумала.

— Вообще-то у меня утром занятия по рисованию, и я хотела уточнить кое-что с преподавателем. Что, если я приду около двенадцати?

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил тот без тени улыбки. — Меня уже, конечно, не будет, но я предупрежу старшего по смене... Через две недели мы проверим повязку, а через три, максимум четыре недели вообще снимем. В этом возрасте косточки быстро срастаются. — Косточки, но не души — вот что он подразумевал. — Приятно было познакомиться, профессор, — обратился он ко мне. — Всегда восхищался людьми, которые поддерживают в нас веру. У меня у самого папаша был проповедником.