Избранное - Самуил Гордон

Такая вот его репутация — один из лучших, но не более — сложилась о нем и в то время, когда он был студентом Московского автодорожного института, и на работе, после его окончания.

Претензий за то, что его всю жизнь считали таким и не более, Фрейдин ни к кому не имел, ибо никто, кроме него самого, не был в том виноват. Да, все, за что он, бывало, ни брался, давалось ему легко. Но что всего этого мало, чтобы достичь большего, чем достиг он, и стать не одним из лучших, одним из избранных, Симон понял слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. А сейчас, когда ему уже далеко за шестьдесят, об этом вообще не стоит думать. В таком возрасте не так-то просто что-либо изменить в себе. Да и желаний нет. И терпения тоже. В конечном счете он занимается живописью для себя и не стремится кого-то ею поразить. Он никогда не показывал своих картин настоящему художнику, хотя известные мастера — нередкие гости в здешних санаториях. И если иногда он заглядывает в красный уголок домоуправления и весь вечер просиживает за пианино, то не потому, что хочет кого-то удивить своей игрой. Он играет для себя, в свое удовольствие, просто не может без этого жить, как не может жить и не писать стихов. И только для себя. Если сравнить его стихи с некоторыми стихами, появляющимися в печати, то они не слабей, а даже лучше, но он никуда не посылает их, не пользуется даже тем, что в столичном журнале работает его хороший знакомый, известный поэт, с кем в юные годы он посещал один и тот же литературный кружок и кто высоко ставил в ту пору его, Симона, поэтический дар. В доказательство поэт однажды прислал Симону одно из его стихотворений, прочитанных им, Симоном, на литературном кружке лет сорок с лишним назад, и интересовался, опубликовано ли оно где-нибудь. Стихотворение произвело тогда на всех такое впечатление, что он, писал поэт, и поныне помнит его до последнего слова.

Фрейдин и сам хорошо сознавал, что природа богато одарила его всем, даже красотой; но она его и обделила, не вооружила в достаточной мере упорством и волей, необходимыми для того, чтобы достичь большего, чем достиг и мог бы достичь. Из-за того, что он легко относился ко всему, что давалось ему легко, Симон стал в конечном итоге обыкновенным любителем, просто дилетантом, и таковым давно уже считал себя сам. И хотя занятия живописью, поэзией, игра на фортепьяно стали для него потребностью, без чего не мог уже обходиться и чему посвящал каждую выдававшуюся свободную минуту, он все же считал все это не главным в жизни. А вот свою работу — строительство дорог — не расценивал как побочное даже в те времена, когда она была для него не потребностью, а лишь обязанностью, средством для пропитания. Жизненной потребностью, без которой уже не обойтись, работа стала для него впоследствии, когда он, прокладывая дороги в тех местах, где еще не ступала нога человека, проникся вдруг подлинной поэзией всего, что окружало его, всего, что пришлось ему испытать. И это сделало его жителем сурового Севера, куда приехал после окончания института.

Но вот уже третий год, как со всем этим он расстался, и навсегда. В южном городе, где живет он теперь, дорог не строят, они давно уже здесь проложены. К его новой инженерной должности — преподавателя на курсах подготовки шоферов — его ничто, кроме зарплаты, не привязывает, и в любой день он мог бы уйти с работы. Собственно говоря, он мог бы и вообще не работать. Помимо ста двадцати рублей пенсии почти столько же он снимает каждый месяц со сберкнижки, на которую положил все деньги, накопленные за годы работы на Севере. Но три процента прибыли, что ему полагаются, не трогает. Симон не забывает, что почти в два раза старше жены и обязан ее обеспечить.

Если когда-нибудь Лида уже будет не в состоянии работать, все равно пенсия выйдет ей маленькая, и он просто не имеет права, покуда позволяют силы, сидеть сложа руки.

Ни к чему другому, как только строить дороги, не лежит у него душа, а работать лишь ради денег ему тягостно. От Лиды Симон это скрывал. Не хватает еще, чтобы она переживала из-за него. Но он заблуждался. Лида давно уже догадывалась обо всем и не раз заводила с мужем разговор, чтобы он совсем бросил работу и посвятил себя тому, к чему влекло его всю жизнь, к чему лежит у него душа. Лида была единственным человеком, кто все годы верил и доныне все еще верит, что если бы ее Сенечка захотел, то мог бы еще и сейчас наверстать многое из того, чего не сумел достичь в свое время. В глазах Лиды Симон в свои без малого семьдесят лет оставался все тем же красивым, стройным, жизнерадостным Сенечкой, каким был в пятьдесят, когда она так нежданно-негаданно познакомилась с ним и каких-нибудь две недели спустя стала его женой. Лиде незачем говорить ему, Симон и сам отлично видит, что сильней, чем кого-либо другого, огорчил он и расстроил ее тем, что отказался сегодня от участия в сеансе одновременной игры. Более чем кто-либо другой она уверена, что он выиграл бы у гроссмейстера. Но как ни уговаривала она его, как ни клялась, что чувствует себя хорошо, что вполне здорова сегодня, Симон и слушать ничего не хотел. Ну как он может уйти играть? Все равно будет думать все время о ней, а не об игре.

Успокоил он ее в конце концов тем, что сел за мольберт дописывать картину «Дорога». Если судить потому, что уже набросано на полотне, думала Лида, ее Сеня, не относись он к живописи как побочному занятию, еще и теперь мог бы стать знаменитым художником.

Как только Симон садится за мольберт или начинает писать стихи, Лида тут же притворяет дверь в его комнату, чтобы туда и шорох не проникал. Телевизор в эти часы работает так тихо, что его едва слышно.

Сегодня ни по первой, ни по второй программе не было ничего такого, из-за чего стоило бы включать телевизор. Мультипликационные фильмы и бокс она вообще не смотрит, а фильм «На острове» наверняка видела, коль скоро пускают его по второй программе. Вот взглянет разок и тут же вспомнит.

Придвинув стул поближе к экрану, Лида почти без звука включила телевизор. Не прошло и полминуты, как Лида вскочила и во весь голос закричала:

— Сенечка!

Всего четыре-пять шагов отделяли Симона от соседней комнаты, откуда донесся пронзительный крик Лиды, но за те мгновения, что потребовались ему на то, чтобы пробежать это короткое расстояние, он успел подумать о самом страшном, что могло случиться с его больной женой. Ее крик так перепугал его, что даже после того, как он вбежал в комнату и увидел жену сидящей перед телевизором, счастливую и сияющую, он все еще не мог прийти в себя и еле произнес:

— Что случилось? Уже прошло?

— Что прошло? Со мной ничего не случилось. Присядь-ка.

— Своим криком, родненькая, ты перепугала меня насмерть. Что только не пришло мне в голову, я подумал, не дай бог…

— Я не виновата. У меня просто вырвалось. Если бы ты знал, Сенечка, какая у меня для тебя новость. — Заметив, как он бледен, как все еще дрожат у него от испуга губы, она поторопилась добавить: — У меня для тебя очень радостная новость. Только не волнуйся. Даня нашелся.

— Кто? — переспросил он безучастно, чем крайне удивил жену. Вероятно, просто не понял, о ком идет речь.

— Господи, да что ты на меня так уставился? Даня, твой Даниелка нашелся! Нет, чего ты стоишь? Пляши. Твой Даня нашелся. Господи, какое счастье!.. Какое счастье!..

Новость, которую сияющая и взволнованная Лида сообщила Симону, не была для него настолько ошеломляющей, чтобы исторгнуть и из Него, как несколько минут назад из Лиды, такой же крик и чтобы он от радости пустился в пляс. Симон сразу догадался, что Лида увидела на экране телевизора мелькнувшую фамилию Фрейдин, и, должно быть, не просто с инициалом «Д» перед ней, а с полным именем Даниель. Но это еще не значит, что оный человек в действительности его сын. Фрейдин — не из тех фамилий, какие редко встречаются. Сколько раз попадалась ему эта фамилия в газетах, сколько раз слышал он ее-по радио. В первые годы после войны не было случая, чтобы он тут же с ходу не обратился в газету или на радио с просьбой прислать ему адреса всех этих упомянутых Фрейдиных и не поинтересовался у каждого из них, не его ли он, случайно, сын; притом не скрывал, что еще до войны не виделся с тем, кого разыскивает, лет десять.

На все тогдашние свои запросы Симон получал один и тот же ответ: это не тот Фрейдин, кого он разыскивает. И даже не дальний родственник.

Весть, которую она с такой радостью сообщила ему, Лида, как Симон уже догадывался, вычитала с экрана. Среди создателей фильма «На острове» промелькнула фамилия Фрейдин. Лида так обрадовалась и разволновалась, что всего остального уже не заметила, не запомнила, был ли Фрейдин оператором или художником, стояло ли там просто одно «Д» или полное имя Даниель.

— Дитя, — сказал ей Симон, — знаешь ли ты, сколько Фрейдиных в нашей стране? Ну, не столько, наверное, сколько Рабиновичей или Лурье, но тоже достаточно. А «Д» — еще не значит Даниель. Это может быть и Давид, и другое какое-то имя.