Белый Волк - Дэвид Геммел

Датиане надвигались на Друсса и Скилганнона. Рабалин пришел в ужас, но Скилганнон совершенно спокойно поинтересовался:

— Что, к воротам уже можно пройти? Мы тут торчим невесть сколько времени.

Солдаты, смущенные его уверенным тоном, замялись.

— Вы имеете отношение к какому-то посольству? — спросил наконец один.

— Да, к дренайскому. Позвольте выразить вам благодарность за столь своевременное вмешательство. Мы уж думали, что весь день тут просидим. Пойдемте, друзья мои, пока толпа снова не собралась.

Рабалин, держась около Гарианны, поспешил за Скилганноном и Друссом. Их никто не останавливал, а Скилганнон даже крикнул толпящимся на ступенях солдатам:

— Дорогу!

Площадь над каналом устилали тела. Кто-то застонал, и солдат добил его ударом в горло.

Ворота оставались запертыми.

— Эй, ребята, открывайте! — крикнул Друсс. Оказавшись в Посольском квартале, он хлопнул Скилганнона по плечу:

— Хвалю, паренек. Мы заработали бы пару хороших синяков, если б пришлось прорываться с боем.

— Пару-другую, — согласился Скилганнон.

В тот же день Диагорас сводил Друсса к Баджину, слуге Орасиса, но им мало что удалось узнать. Добряк Баджин служил Орасису чуть ли не полжизни. Пребывание в тюрьме Рикар едва не стоило ему рассудка. Даже под действием успокоительных средств он дрожал и плакал, когда Друсс пытался его расспросить. Выяснилась, однако, одна вещь: Орасис действительно искал помощи у Старухи.

После этого Диагорас отвел Друсса в посольский сад. — Больше я с тобой пить не сяду, — заявил молодой воин, мучимый головной болью, и плюхнулся на скамейку. — Во рту такая сушь, точно я целую пустыню слопал.

— Да, вид у тебя неважный, — рассеянно подтвердил Друсс.

— Я сожалею, дружище. Орасис заслуживал лучшей участи.

— Это верно, но за свою долгую жизнь я усвоил одно: человек редко получает то, чего заслуживает. Путешествуя по этой земле, я видел сожженные дома и тела убитых. Никто из них этого не заслуживал. Но пока такие, как Железная Маска, стоят у власти, этому не будет конца.

— Ты все-таки намерен отправиться вслед за ним?

— Да, а что?

Диагорас набрал воды из колодца у садовой стены, жадно напился и плеснул из ковша на лицо.

«А что? У Железной Маски больше семидесяти человек, притом они направляются в дружественную им крепость, где полно надирских воинов. Нет бойцов страшнее надиров. Жизнь в степи стоит дешево, и мужчин там с детства приучают сражаться и умирать без колебаний. Пленных они почти не берут, а если уж берут, то подвергают таким пыткам, что язык не повернется рассказывать».

Пока Диагорас мысленно произносил все это, Друсс принялся обрывать с куста отцветшие красные розы.

— Что ты делаешь? — удивился Диагорас.

— Обираю увядшие цветы. Если дать им уйти в семена, куст перестанет цвести. — Друсс, отступив на шаг, придирчиво оглядел куст. — И подстричь бы его не мешало. Неважный у вас садовник.

— Какой у тебя, собственно, план, старый конь?

Друсс перешел к желтому кусту и продолжил свою работу.

— План-то? Найти Железную Маску и убить.

— Это не план, просто намерение.

— Планы не по моей части, — пожал плечами Друсс.

— Тогда я уж лучше поеду с тобой. Я мастак составлять планы. Еще в школе этим славился.

— Ты не обязан это делать, паренек. Мы больше не ищем Орасиса.

— Остается его дочь, Эланин. Ее нужно отвезти назад, в Пурдол.

Друсс потеребил свою черную с серебром бороду.

— Это верно, но только дурак взялся бы за такое дело по собственной воле.

— Ну, умом я никогда не славился — потому меня, наверное, и не произвели в генералы. А зря. Я был бы просто загляденье в рельефном панцире и белом плаще гана. Проклятый тоже едет с нами?

— Не до конца. У него с Железной Маской никаких счетов нет.

— Мне как-то не по себе в его обществе.

— Понятно почему, — улыбнулся Друсс. — Вы оба воины, и тебя невольно тянет помериться с ним силами.

— Да, пожалуй. Он, по-твоему, испытывает то же самое?

— Нет, паренек. Ему больше ничего не надо себе доказывать. Он и так знает, на что способен. Ты отличный боец, Диагорас, но Скилганнон — это смерть.

Диагорас подавил вспыхнувшую в нем искру раздражения. Друсс всегда говорит то, что думает, невзирая на последствия. Молодой дренай усмехнулся, и обычное хорошее настроение вернулось к нему.

— Ты никогда не подслащиваешь лекарство, а, Друсс?

— Нет.

— А как насчет простительной лжи?

— Я не знаю, что это такое.

— Ну, скажем, женщина спрашивает тебя, какого ты мнения о ее новом платье. Твое мнение состоит в том, что платье делает ее толстой коровой. Скажешь ты ей это вслух или придумаешь что-то вроде «вам очень к лицу этот цвет»?

— Врать я не стану. Скажу, что платье мне не нравится, и все тут. Хотя ни одна женщина сроду не спрашивала меня, как она выглядит.

— Да что ты? Теперь понятно, почему тебя не прозвали Друссом-Сердцеедом. Ладно, поставим вопрос по-другому. Ты ведь согласен, что на войне врага приходится обманывать? Например, делать вид, что ты слабее, чем есть, чтобы он ринулся в атаку, не задумываясь?

— Разумеется.

— Значит, лгать врагу допустимо?

— Ох, паренек, ты вылитый Зибен. Он тоже любил поспорить и так все поворачивал, что все, во что я верю, начинало казаться полной чепухой. Ему бы политиком быть. Я, бывало, скажу, что со злом надо бороться всегда и везде, а он мне: «То, что для одного зло, для другого добро». Присутствовали мы как-то при казни одного убийцы, и Зибен твердил, что мы, убивая этого человека, совершаем не меньшее зло, чем совершил он. Убийца, мол, мог бы стать отцом ребенка, который стал бы великим человеком и изменил мир к лучшему. А мы, отнимая у него жизнь, тем самым лишаем мир спасителя.

— Что ж, может быть, он и прав был.

— Может быть. Но если следовать этой философии, то никого ни за что нельзя наказывать. Если убийцу не вешать, а просто посадить в тюрьму, он ведь все равно не встретится с женщиной, которая могла бы стать матерью его ребенка. Что же с ним тогда делать? Отпустить? Тоже не годится. Человек, сознательно лишающий жизни другого, должен расплатиться собственной жизнью. Все остальное было бы насмешкой над правосудием. Мне всегда нравилось слушать, как Зибен с пеной у рта доказывает что-нибудь этакое. Он мог тебе внушить, что черное — это белое, ночь — день, а сладкое — горькое. Меня это забавляло, но и только. Способен ли я обмануть врага? Да. Способен ли обмануть друга? Нет. Как я это объясняю? А никак.

— Я, кажется, понял. Если твой друг — женщина, надевшая некрасивое платье, — спросит твоего мнения, ты скажешь ей правду и разобьешь ее сердце. Но если это платье наденет женщина, которая тебе враг, ты ей скажешь, что она в нем настоящая королева.