Влюбленная герцогиня - Элоиза Джеймс

Кэм взял стопку бумаг, которые Джина принесла с собой.

— Вопросы Биксфидла?

Она кивнула.

— Некоторые он лишь пересылает мне, другие пишет сам. Я рассортировала их на две стопки. — Джина взяла добрую треть всех бумаг. — Тут вопросы об улучшении землепользования и сельского хозяйства. Эти касаются поместья, а здесь прочие дела.

— Давай начнем с прочих. — Кэм подвинул жене кресло, тоже сел и взял одну из бумаг. — А зачем он хочет подстричь живую изгородь? Почему она не может просто расти сама по себе?

— Поля разделены живой изгородью, — объяснила Джина, — и во время охоты на лис нужно, чтобы люди могли свободно преодолевать препятствия.

Кэм нахмурился.

— А кто охотится на нашей земле?

— Ты! — подняла брови Джина.

— Я не охотник!

— О! Но твой отец…

— Я знаю, — ответил Кэм с ноткой усталости в голосе. — Мой отец был великим охотником. А еще большее удовольствие получал, если мог вытоптать чей-нибудь огород, преследуя маленькое дикое создание. И что, изгороди всегда стригли так, чтобы их можно было перепрыгнуть?

Джина поколебалась и затем сказала, осторожно подбирая слова:

— После того как твой отец в 1802 году оказался прикован к постели, я позволила им расти. Но Биксфидл был этим недоволен и ежегодно умоляет, чтобы мы снова подстригли изгороди. — Улыбка мужа заставила ее моргнуть, и она быстро придвинула ему очередной лист: — Это планы обедов для сельских жителей при сборе урожая.

— Я не помню никаких обедов при сборе урожая, — сказал Кэм.

— 1803 год оказался страшно неурожайным, поэтому я ввела обеды. А также позволила, — твердо прибавила Джина, — охотиться на дичь в лесу. Боюсь, при следующей встрече с тобой Биксфидл непременно пожалуется на меня.

— А с чего бы ему так волноваться?

— У него свои представления о роли герцога. И ему особенно не понравилось, когда я освободила от работы егерей. Но какой смысл нанимать их, если не собираюсь устраивать охоту на нашей земле?

— Позволь мне угадать. — Криво улыбнувшись, герцог коснулся пальцем ее носа. — Егеря были уволены в 1802 году, то есть когда заболел мой отец.

Интимность ситуации лишала Джину присутствия духа, ослабляла ее решимость, она почувствовала, что краснеет.

— Давай перейдем к дому, — сказала она.

Кэм молча посмотрел на нее и кивнул:

— Давай.

Так они сидели бок о бок, герцог и герцогиня, работая над кипой бумаг. Через какое-то время слуга принес им чай, они продолжали работать. Наконец Кэм встал и потянулся:

— Боже всемогущий, у меня совершенно затекла спина. Давай продолжим завтра.

Подняв голову, Джина с удивлением обнаружила, что солнечный свет, падавший сквозь окна библиотеки, давно померк.

— До сих пор не могу понять, зачем нам столько масла, — сказал Кэм. — Шестьсот галлонов — это сверх всякой меры.

— У нас большое количество масляных ламп, — сообщила Джина. — Конечно, в городском доме их можно бы заменить газовыми. В банкетных комнатах павильона Брайтон мы устанавливаем газовое освещение, но вдруг лампы взорвутся? Кто-то говорил мне, что газ ужасно опасен.

— Я ничего про это не знаю, — сказал Кэм.

— А чем пользуются в Греции?

— Свечи… солнце… кожа прекрасной женщины. Наклонившись, он так быстро поцеловал ее в щеку, что она даже не успела ощутить прикосновение его губ. Джина посмотрела на свои руки. Она умудрилась испачкать чернилами запястье.

— Кэм, — спокойно произнесла она, — мы должны прекратить это… поведение.

Он повернулся, оторвавшись от изучения книг леди Троубридж:

— Какое поведение?

— Поцелуи.

— Ах, это! Но я люблю целовать тебя, — ответил ее распутный супруг.

Джина испугалась. А в результате одинокая постель и ответы на письма Биксфидла, пока ее муж будет купаться в теплом море. Она быстро отвела взгляд и сжала зубы. Но Кэм поднял ее на ноги, поцеловал в уголок рта, и она затрепетала.

— Джина, могу я проводить тебя до комнаты?

Она дрожала, словно пойманная птица, а он покрывал ее лицо поцелуями.

— Я хочу тебя.

Его голос напомнил ей о смехе, безответственности, обнаженных статуях, греческом солнце, нагихженщинах и ждущей его возвращения Мариссе…

Джина оттолкнула его руки. Щеки у нее пылали, губы тряслись, но голос был твердым:

— Это плохая идея, Кэм.

На лице герцога мгновенно появилось сдержанно-небрежное выражение.

— Почему? Мы оба могли бы получить удовольствие.

— Ты хочешь получить удовольствие и потом без всякого ущерба для себя преспокойно уехать. — В ее глазах было презрение. — В этом ты весь, Кэм.

— Не вижу тут ничего плохого. — Он пытался обуздать свою раздражительность.

— Возможно, ничего плохого здесь нет. С твоей точки зрения.

— Похоже, ты начинаешь читать мораль, — убийствено-вежливым тоном сказал он. — Могу я напомнить вам, леди жена, что у меня есть благоприятная возможность и законное право брать ваше тело, когда я захочу? Но я предпочитаю игнорировать признаки твоей добровольной готовности, хотя у меня создалось отчетливое впечатление…

Джина прервала его. Герцогини никогда не прерывают собеседника, но она утеряла все притязания на достоинство.

— Мне нравится целовать тебя, — сказала она, покраснев. — Мне нравится, как ты, как ты… — Кэм смотрел на ее, сраженный откровенностью. — Но ты говоришь только об удовольствии, ни о чем другом.

— А чего ты еще хочешь? — спросил он в искреннем замешательстве.

— Мне двадцать три года. Я хочу жить с мужем, иметь детей, и это вполне разумное желание. А ты предлагаешь мне только удовольствие, предпочитая не замечать неприятной для тебя правды. Например, что твоя жена двенадцать лет сидит дома одна, в то время как ты развлекаешься со своей греческой любовницей.

Кэм нахмурился.

— Ты никогда не говорила, что тебя волнует, где я нахожусь. И ты никогда не просила меня вернуться, пока тебе не понадобился развод.

— А ты бы вернулся, если бы я попросила? — Она ждала, но ответа не получила. — Ты бы оставил Мариссу, если бы я попросила? — Он смотрел на нее, сжав зубы. — Я думаю, что семейная жизнь не в твоем характере.

Кэм всегда говорил, что не создан для брака, всегда шутил, что он рано женившийся среди убежденных холостяков. Но сейчас, когда то же самое говорила Джина, ему это не нравилось. Будучи ветераном тысячи неприятных семейных баталий, он быстро овладел собой.

— Все это не имеет отношения к браку, — заметил он, нарочито медленно опуская закатанные рукава. — Это вопрос желания. Поскольку ты говоришь откровенно, я тоже буду откровенен с тобой. Я хочу тебя, Джина. — Он шагнул к ней. — Я хочу войти в тебя. И ты хочешь того же. — Она молчала, неспособная унять палящий огонь в животе и морщась от унижения. — Желание — естественное человеческое чувство, и, конечно, я пойму, если ты захочешь познать его со своим будущим мужем, а не со мной. Поэтому нет нужды меня оскорблять. В восемнадцать лет я не хотел на тебе жениться, Джина. Будь у меня настоящая жена, которую выбрал я сам, я бы не оставил ее на двенадцать лет, да и любовницу не завел бы. Так что несправедливо критиковать меня за нарушение клятв, предписанных моим отцом.