Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Сальвадор Дали

Во время болезни Гала я принял приглашение приятеля мадридского периода посетить его в Малаге. Он оплачивал мое пребывание там, обещая купить у меня картину. Итак, мы планировали встретиться в Андалузии, как только Гала выздоровеет, и пообещали друг другу не трогать ни единого су из денег виконта Ноайе, так как деньги были предназначены для дома в Порт-Льигате – и пусть себе лежат, запертые в сейфе нашего барселонского отеля. Часами я придумывал забавы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой, что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, – казалось, они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной гардении. Меня охватила жалость и при каждом движении Гала мне хотелось плакать. Эта нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на нее: «Ты слишком красива», и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях. Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее, исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.

Однажды вечером я заставил ее впервые выйти, и на какой-то машине мы поехали на Барселонскую международную выставку. С закрытыми глазами она поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек. Наконец мы оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.

– Посмотри, – сказал я ей. Она открыла глаза и увидела удивительный мир. На первом плане выступали огромные фонтаны, которые рассыпались на невероятной высоте и постоянно меняли свои цвета и формы. Небо прорезали зигзаги фейерверка. Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.

– Ты все делаешь для меня, – сказала мне она. – Ты заставляешь меня все время плакать.

Невдалеке от нас оркестр играл сардан. Безликая толпа лениво таскалась по аллеям. Никто не плакал.

Послезавтра мы уехали в Малагу. Долгое, в три дня, путешествие было слишком ранним после болезни Гала. В нашем купе второго класса она сидела неподвижно, прислонясь ко мне головой. Я никогда не поверил бы, что голова может быть такой тяжелой – самой большой тяжестью было выражение ее лица. Можно было сказать, что ее маленькая голова наполнена свинцом. Я представлял ее белой и чистой, с ровными торжественно блестящими зубами, каждый из которых, как зеркало, отражал ее розовый язык. Я сравнивал ее челюсти и череп с моим. У меня поистине были уже рот старика и ни один зубной врач никогда ничего не мог понять в моих зубах (перекличка, по меньшей мере символическая, установлена между зубами и сексом. Во снах выпадение зуба, по народному толкованию, – признак смерти, хотя это более явный намек на мастурбацию. Любопытно, что у некоторых африканских племен церемонию обрезания заменяют выдергиванием зуба.). Ни один зуб не расположен как надо. У меня нет двух коренных зубов – они просто не выросли. Два нижних резца в 1930 году были еще молочными. Они выпали, и на их месте больше никогда не выросли зубы.

Я думал о наших головах как о головах покойников – такая белая голова Гала и моя, уже разлагающаяся, охряная, с огромными дугами бровей. В купе рядом с нами, несмотря на мух, дремали другие головы. Это был поезд смерти и сна, который прибыл в Малагу при африканской жаре, планируя над городом почти с королевским величием. Шофер нашего такси подошел к носильщику, спавшему в углу двора в тени дверного косяка, и попытался его разбудить, толкая ногой. Но носильщик ответствовал ленивым движением руки: «Не сегодня!» Город готовился к процессии на святую пятницу, и царило буйство цветов. Водитель остановил трамвай у какого-то бара, заказал стакан одинарной анисовой и ушел, напевая. На улице мы встретились с несколькими Пикассо (Малага – родина Пикассо. Его морфологический образец здесь часто встречается – с тем же выражением яркой мудрости, подобно бычьей) с гвоздикой за ухом. Их глаза с сильной и грациозной мудростью наблюдали проходящую толпу. Был объявлен большой бой быков. Вечером после заката вместо свежего морского ветерка поднялся теплый ветер, как в африканской пустыне. Это любимый час испанцев, час, которого они ждут, чтобы заняться любовью, час, когда больше всего благоухают поля гвоздик, как пламенеющий африканский лев испанской цивилизации.

Мы наняли дом рыбака в Торремолиносе, маленьком селении в пятнадцати километрах от Малаги. От него до самого моря тянулось поле гвоздик. Это было наше огненное свадебное пиршество. Мы так же загорели, как рыбаки.

Наша кровать была жесткой, будто набитой сухарями. Неудобная для сна, она способна была изнурить нас, напоминая, что у нас только одно тело, что мы обнажены. Гала, загорелая, как мальчишка, расхаживала по селению с открытой грудью. Я снова надел свое колье. Рыбаки Торремолинаса не знали стыда и снимали штаны, чтобы сделать свои дела, в нескольких метрах от нас. Одно из самых больших удовольствий подстерегало нас на пляже, где мы слышали эпическое сквернословие или подбадривающие драчунов голоса парней. Дрались, кидаясь камнями, и после каждой драки оставались разбитые головы и окровавленные лица. Тогда рыбаки переставали какать, вспоминали старые обиды, вставали, надевали штаны, хорошо уложив в них свои красивые и прекрасно вылепленные приборы, и вынимали ножи. И женщины, одетые в черное, приходили с распущенными волосами и простирали вверх руки, молясь Иисусу и непорочной Деве. Не было ничего печального или грязного. Даже злость была веселой и естественной. Даже кучки рыбаков были чистыми, украшенными сверху ягодами непереваренного муската, такого же свежего, как и до съедения.

В то время я был увлечен оливковым маслом. И во все добавлял его. Ранним утром я макал в него поджаренный хлеб с хамсой. Остатки я выпивал или кропил ими свою голову и грудь, втирая в волосы, которые росли как на дрожжах.

По приезде я снова стал писать «Человека-невидимку», начатого в Карри-ле-Руэ, и одновременно дописывал текст «Видимой женщины». Время от времени к нам приходила маленькая группа интеллектуалов-сюрреалистов, между которыми началась настоящая ненависть и которых разъедали, объединившись, черви коммунизма и фашизма. Вскоре я понял, что в день, когда черви разрастутся до змей, разразится большая и кровавая гражданская война.