Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

— Мне нравится здесь. Богатство и бедность, размах и скаредность, — с нарочитой выспренностью произнес он и кивком указал Шорохову в угол зала: — Взгляните, что за красавица! Только не очень рьяно: она не одна.

Шорохов обернулся и едва сдержался, чтобы ничем не выдать волнения: елецкая связная! И одета так, как была тогда: белая кружевная блузка, черная юбка. Смотрит потупясь, на губах легкая улыбка. За тем же столиком высокий мужчина в светлом костюме, очень бледный, с шапкой черных волос. Что-то говорит, глядя ей в глаза. Перед ними набор тарелок, как у всех, в руках железные штампованные ложки, но оба они, увлеченные беседой, совершенно забыли о еде.

Мануков продолжал:

— Смотрите, пожалуйста! Даже завидно.

Шорохов не отозвался, с тревогой подумав: «Но почему она здесь? Чтобы показать меня и Манукова своему товарищу? В дальнейшем он придет связным? При этом открыто выставляет себя Манукову, рискуя, что тот потом его провалит?..»

Связная и ее товарищ держались так, будто в зале никого больше нет. Муж и жена? Случай свел тут их и его? Нет! В его жизни ничего не происходит само по себе… Вот в чем дело! Ему со всей осторожностью сообщают: «Сводка дошла. Знаем, видим», — и отдают приказ: «Раз мы не арестовываем Манукова, значит, и в твоих с ним отношениях ничего не должно измениться. Быть рядом, запоминать, включать в сводку — и только».

Шорохов отвел глаза. Долго смотреть на связную и ее товарища не следовало.

Но и на столик рядом нельзя смотреть! Те господа могут насторожиться.

Он опустил глаза. Чемодан стоял на полу теперь прислоненный к ножке стола с внешней, а не с внутренней стороны. Получалось: в те секунды, когда Шорохов любовался связной, чемодан заменили.

Шорохов спохватился: и на это не надо смотреть.

— В Москве немало хорошеньких, — развязно пробормотал он и вновь обернулся в сторону елецкой связной.

— Очень они все тут, мой друг, исхудалые, — Мануков поднялся со стула. — Пойдемте.

Он наклонился за чемоданом, подхватил его с заметно непривычной для себя легкостью.

Замена, значит, в самом деле произошла.

— Давайте еще посидим, посмотрим на людей, себя покажем, — с шутливой издевкой начал Шорохов. — Не знаю, как вам, мне с самого утра пришлось быть на ногах…

— Идемте, — повторил Мануков. — Нам здесь нечего делать. Вообще нечего делать в Москве.

— Но я… я… — Шорохов никак не мог найти подходящее слово. Мануков, не слушая, направился к выходу.

До самого дома они молчали. Мануков держался на шаг впереди, был резок в каждом движении. В квартире быстро пересек переднюю, рывком распахнул дверь в комнату.

Шорохов вошел вслед за ним и остановился у порога, озираясь: туда ли попал? В кресле у окна, закинув ногу на ногу, сидел тот самый маклер, который всучил ему купоны страхового товарищества. Каштановая бородка, бакенбарды, носик, жующие губы, колючие глаза. Но теперь на нем были черные галифе, серый свитер, тужурка из черного хрома. Безделушки на столике грубо потеснила кожаная фуражка. Поверх нее лежали автомобильные очки.

Маклер курил. Завидев компаньонов, аккуратно положил папиросу на край пепельницы, поднялся, с едкой улыбкой пошел навстречу Шорохову.

— Будем знакомы, милашечка, — он рывком наклонил голову набок и немного вперед. — Меня зовут Михаилом Михайловичем, сокращенно — Эм-Эм, я на это не обижаюсь; ну а его, — он кивнул в сторону Манукова, — Эн-Эн. «Не умерло — задавило», — говорят в таких случаях. И знаете, как теперь здороваются порядочные люди? «В морду!» — говорит один. «Собственными руками!» — отвечает другой.

— Михаил Михайлович будет нашим спутником по градам и весям, — вмешался Мануков. — Спутником и благодетелем. С его помощью мы выберемся из Москвы, и хотя он объегорил вас сегодня у биржи, его совесть можно будет считать совершенно чистой.

Присев и зажав между коленями сложенные вместе ладони, Михаил Михайлович воскликнул:

— Что вы! Как можно! Вы, голубчик, надеюсь, понимаете: чтобы совесть была чистой, ею надо пореже пользоваться, — выпрямившись и с неожиданной силой пожав шороховскую руку, он продолжал серьезно: — Рад. О вас мне Николай Николаевич рассказывал. Сколь многим вам он обязан.

Шорохов ответил в тон ему:

— Когда же? А, да! Вчера в ресторане. В промежутках между тем, как вы там угощались. Но, господа! Что считаться? Новый закон бродячей жизни: шишки на всех, пышки порознь.

— Скромняга! — Михаил Михайлович заулыбался. — Но где пьедестал для героя? — он оглянулся. — Я не вижу! И как естественно прозвучало: «Господа!» И — подумать только! — в стенах главной большевистской твердыни… Однако не забывайте, приятнейший: «Чтобы совесть была чистой…» Ну и так далее.

Они все трое засмеялись.

— У вас все готово? — посерьезнев, спросил Михаил Михайлович.

— Да, — подтвердил Мануков.

— Тогда в путь. И немедля. Говорю как не только ваш личный шофер, но и лоцман.

Мануков протянул Шорохову руку:

— Одну минуточку. Разрешите ваше удостоверение. Его следует заменить. И, пожалуйста, вместе с запиской. Она вами, конечно, не уничтожена.

— Но вы просили, строжайший мой, — невольно в игривой манере Михаила Михайловича ответил Шорохов. — Сжег и пепел пытался спустить в ватерклозет, однако в нем нет воды. Бросил в кухонную печь. Могу, так сказать, предъявить следы.

— Боже мой! — Михаил Михайлович закатил глаза. — Как далеки вы, жители безмятежного Дона, от быта современной России! С той поры, когда свергли царя Николая, слова «ватер» и, прошу прощенья, «клозет» в этой стране существуют отдельно.

Мануков поморщился:

— Что за кадетский юмор! С кем вы здесь общались? — он вновь обратился к Шорохову: — Хорошо, коли вы так исполнительны. Будьте таким и впредь.

— Паинькой, паинькой, и аз воздам, — Михаил Михайлович подмигнул Шорохову, этим как бы предлагая заключить союз, направленный против Манукова.

— Что вы там замышляете? — с напускной строгостью спросил Мануков.

Михаил Михайлович с легким поклоном обернулся к нему:

— Решительно ни-че-го. Просто мне подумалось: что, если какой-нибудь не слишком опытный еж вместо ужа проглотит аршин колючей проволоки? Картинка из весьма поучительных.

«Не я ли буду тот еж? — подумал Шорохов. — Спасибо за предупреждение».

Минут через двадцать они ушли, оставив статуэтки, сервизы, ковры, запасы питья и еды так легко, будто намеревались через час-другой возвратиться.

Остался там и пустой, как понимал теперь Шорохов, чемодан Манукова.

Во дворе дома стоял черный легковой автомобиль с открытым верхом. На белой жестяной дощечке под радиатором был номер «781».

Михаил Михайлович взялся за заводную рукоятку. Мануков открыл перед Шороховым дверцу:

— Садитесь, мой друг…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Обоз

Обратный путь до Ельца занял чуть больше суток. Погода стояла холодная. Лил дождь. Поднятый верх машины защищал плохо. Капли воды секли по лицу.

Их четырежды останавливали. При выезде из Москвы, перед Тулой, в Туле, при выезде из Ефремова. Всякий раз Мануков предъявлял мандат. В ответ слышалось:

— Следуйте дальше, товарищи! «Товарищи»!

Ночевали в Туле, в гараже воинской части. Шорохов и Мануков дремали на стульях в кабинете начальника. Михаил Михайлович возился с автомобилем. Выносливость этого человека была поразительна.

— Тру-ту-ту! — разбудил он их на рассвете. — Поднимайтесь, роднуленьки! Вас ждут, м-м, великие дела!

Верстах в двадцати от Ельца свернули с большой дороги. Колеса скользили. Располосовали на жгуты пальто, обмотали ими шины. Нисколько это не помогло.

Наконец Мануков предложил бросить автомобиль. Михаил Михайлович не стал спорить:

— Милейший, пожалуйста! Я с ним не венчан. Мнения Шорохова они не спросили.

Долго шли лесными тропинками, полями, перепаханными под озимь, продирались сквозь посевы подсолнечника. Шляпки с них уже были убраны. Стебли торчали из земли, как серые пики.

Михаил Михайлович на ходу помахивал прутиком, снисходительно улыбался. Шорохов, конечно, постоянно помнил: это тоже враг не на жизнь, на смерть, — и все же испытывал по отношению к нему симпатию, тем более что Мануков от усталости с каждым часом становился все раздражительней, срывался на крик:

— А-а!.. Я просил вас ко мне обращаться?..

До Ельца оставалось верст пять, как налетел разъезд. Казаки были хмельны, сыпали бранью. Один из них, наклонясь с седла, схватил Михаила Михайловича за воротник его кожаной куртки. Михаил Михайлович вырвался, отбежал сажени на две, погрозил пальцем:

— Но-но, милейший-роднейший!

В ответ казак поднял нагайку. Его сотоварищи с гоготом следили за происходящим.

— Эт-та что! — завопил Мануков. — Так обращаться с господином офицером!