К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

— Все будет о’кей.

Странно, но в эту минуту, перед крайне сложным и трудным полетом, Тиббетса непривычно подтачивало глубоко внутреннее чувство, вроде охотничьей зависти к этому «интеллигенту»: тот был уже далеко, в начинающейся сразу за бетонкой, за буйной растительностью острова ночи, и при свете «восходящего солнца», — он усмехнулся, когда мысль запульсировала символикой при этих неожиданно зазвучавших в нем словах, — первым увидит цель… Но ничего, пусть летит… Он летит пустой, все доверено ему, Тиббетсу, и то, что должен сделать он, сделает он сам.

Впрочем, все это — и немыслимо далекая теперь — по расстоянию, по времени, по вихревому накалу событий войны — Полтава, и душевные борения Клода, до которых Тиббетсу в общем-то не было никакого дела, проплыло в нем неосязаемой тенью, забитой мощно и непрерывно льющимся грохотом двигателей, растворенной в притушенном свечении приборов. Он чувствовал на лице туговато-удобную стяжку шлемофона, и если бы кто-то видел сейчас его сведенные к переносице широкие темные брови, спокойно проходящие по приборам зрачки, по-молодому твердый, немного индейский овал лица, он не смог бы представить на его месте никого, кроме самого Тиббетса. И все у него на своих местах — и второй пилот Льюис, и штурман Кирк, и кормовой стрелок Стродди, и Джеппсон, специалист по электронике, и бомбардир Фериби, особенно Фериби, рослый рыжий парень, хороший выпивоха, которому все нипочем, и он тоже сделает свое дело. В то время, когда все только начиналось, Тиббетс отобрал и его — с ним он тоже летал на Дрезден и на Берлин, — не подведи же и сейчас, Томас!

Он включил внутреннюю самолетную связь и не удержался, чтобы не вызвать первым «рыжего», как называл про себя Фериби.

— Как там у тебя, Томас?

Фериби проворчал:

— Ты мог бы об этом не спрашивать.

Один Фериби из всего экипажа был способен ответить ему в таком тоне, но Тиббетс любил бомбардира, к тому же львиная доля того, что они должны были сделать, отводилась Фериби, ну еще штурман Кирк, но Кирк прилежен и исполнителен, а от этого можно всего ожидать. Тиббетс добродушно пожурил бомбардира:

— Инструкция, Томас.

— Вся инструкция в моей башке, Пол.

— Надеюсь, Томас.

Он вызывал каждого, и каждый отвечал коротко:

— О’кей.

— О’кей.

— О’кей…

В лаконичности докладов, в привычном Тиббетсу металлически жестком мембранном звучании голосов на этот раз тоже было что-то особое, едва ли не фантастическое.

Он произнес про себя несколько фраз молитвы и, посмотрев на часы — было два часа сорок пять минут, — дал газ. Машина тронулась, подминая под себя бетонку, приседая на амортизаторах, набирая и набирая скорость. Залитая мертвым светом взлетная полоса стелилась и скользила навстречу из густоты и путаницы леса, когда наконец Тиббетс уловил холодящее мгновение предела и легким движением штурвала отслоил каучук мощных скатов от бетонки. Сразу оборвались тяжелые, раскачивающие, чуть не ломающие крылья удары о земную твердь, наступила удивительная соразмерность движения, сравнимая, может быть, с предельно точными гомеровскими гекзаметрами.

Но развивать предельную скорость не следовало — вслед за Тиббетсом взлетали еще три «суперкрепости»: справа от него пойдет майор Суиней со специалистами; где-то там, в неимоверной дали через четверть суток полета, когда все произойдет — Тиббетс настолько проникся секретностью возложенной на него миссии, что даже мысленно привык не называть вещи своими именами, — они с помощью точнейших приборов определят результаты. Слева полетит капитан Маркворд с кинокамерами на борту: пленка точнее человеческой памяти и человеческих глаз зафиксирует мощь разъятой природы. Замыкать пропарывающий океанскую высь трезубец будет третья «суперкрепость», — ее бомбовый отсек, так же, как у машины Тиббетса, переоборудован под «Литтл бой» — длина около трех метров, вес более четырех тонн.

Только великий юморист мог дать этому безобразному тупорылому бревну кодовое название «малыш», но никогда и ничего не хотелось Тиббетсу так, как сейчас, — чтобы все было в порядке с его «Энолой Гэй» и никакая случайность не помешала ему исполнить свое предназначение… Иначе нужно будет садиться на запасной аэродром — остров Иводзима, и запасная «суперкрепость» — она была уже в воздухе, Тиббетс как бы ощущал позади себя настороженное движение огромной лисы, воющей в ночной тьме, — примет «малыша», и тогда слава Америки достанется другому… «Нет, нет, — подумал Тиббетс, жестко сведя брови от мысли о неимоверной, какая только может быть, несправедливости, — то, что должен сделать я, сделаю я сам…»

Теперь он мог развить предельную скорость, и скорость, когда он всем телом и мозгом чувствовал ее в ровном нарастании пожирающей мили тяге винтов, в мгновенных срывах причудливых нагромождений мутных облаков по сторонам, — скорость успокоила его, и он снова, зримо, до самых мельчайших подробностей, увидел всю операцию в глубину.

Пока он вел «суперкрепость» на небольшой высоте, держал всего тысячу двести метров: выше шли встречным курсом, возвращаясь с задания, ночные бомбардировщики, была, пусть микроскопическая, но все же опасность столкновения, как двух песчинок в океане, а поручение, данное Тиббетсу, исключало даже эту ничтожную долю риска. Была еще ночь, не дававшая возможности обстрела его машины с неприятельских кораблей, а когда будет светло, он уйдет за десять тысяч метров, и еще тогда его будет оберегать протянувшаяся до самых вражеских берегов цепь боевых судов и подразделений военно-морских сил. То, что должен сделать он, он сделает сам.

Это нужно было ему — лишний раз утвердиться в своей миссии; беспокойство, владевшее им на земле, проходило, и в какой-то точке над безмерной, пропастной чернотой океана, в какой-то миг средь ровного и мощного гула двигателей он с мучительной сладостью почувствовал  н а ч а л о.

2

В открывшейся перед ним дали полета, в напряженном ожидании смутно рисовавшегося конечного действия затерялся день, когда его неожиданно пригласил к себе командующий армейскими военно-воздушными силами генерал Арнольд, — вот тогда было начало. Незадолго перед этим его отозвали в Штаты — испытывать невиданные по мощности и дальности полета машины Б-29, вот эти «суперкрепости», на одной из которых он летел сейчас. Он был уже заметным человеком в круговращениях «верхнего этажа» авиационного командования, но, еще «горячий» от войны, тосковал по фронту, и когда адъютанты позволили ему войти в кабинет генерала, он переступил порог с забрезжившей надеждой, что сейчас круто изменится его вызывающая у многих зависть карьера, и тайно радовался этому.

Ему уже приходилось входить в этот огромный, как ангар, кабинет, и все было привычным для него вплоть до старой фотографии двух американцев, братьев, авиаконструкторов и зачинателей воздухоплавания, молодых, с задорно сдвинутыми на затылок шлемами и огромными, как у мотоциклистов, очками, запечатленных на фоне одной из своих «этажерок». Эта фотография, черновато-расплывчатая от сильного увеличения, казалась Тиббетсу странной в кабинете командующего авиацией, сопрягаемой во всем мире с понятиями новизны и мощи, но теперь, увидев за широченным столом небольшого человека с торчащими в стороны, как у зверька, ушками, с высокой залысиной и прозрачным белым пушком над ней, он понял, что фотография братьев Райт не случайна в этом кабинете: его обладатель в таком возрасте, когда так дорог каждый блик молодости, он сам оттуда, из того мира; если Тиббетсу не изменяла память, курсантство генерала в военном училище Вест-Пойнта как раз приходилось на время расцвета славы этих двух счастливых парней.

Но это ощущение владело Тиббетсом какой-то миг — до того, как генерал, плотно затянутый в мундир, молодо встал из-за стола и пошел к нему с острой, изучающей игрой зрачков из-под темных, при общей седине, бровей, и в тот момент, когда пожимал ему руку жесткой ладонью, Тиббетс заметил на прилегающих к его плечам ровными листиками генеральских погонах что-то необычное. Лицо его вспыхнуло, он вспомнил, что командующему армейской авиацией только что, впервые за историю американских военно-воздушных сил, присвоено звание генерала армии — как в сухопутных войсках. За этим что-то крылось, никто не знал — что именно, и теперь это  н и к е м  н е  з н а е м о е  тоже затаенно излучал всепроникающий взгляд Генри Арнольда. Тиббетс стал поздравлять генерала, извиняясь за то, что не нашел случая сделать это раньше. Генерал был демократичен.

— Наши личные заслуги не имеют значения, гораздо важнее честь Америки.

После этих слов речь как-то очень естественно зашла о положении на фронтах — в сорок четвертом без таких бесед не обходилась ни одна встреча, будь то совещание глав правительств или кутеж завсегдатаев нью-йоркских притонов. Генерал, усадив Тиббетса в кресло, обегая ладонью огромную и очень подробную, густо пестрящую надписями карту, говорил о близком крахе Германии, как о вполне решенном деле.