Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

Покровитель полицейского, капитан, допрашивал заключенного целый день и ночь. В конце концов он пошел поспать, выяснив лишь два незначительных факта — кодовое название шпионской сети и название неизвестного недуга, причинявшего капралу боли в спине. Полицейскому было велено не отлучаться из комнаты и не спускать глаз с капрала.

Капрал, почти совсем мальчишка, был хрупкого сложения — у него были тонкие черты лица и изящное тело молодой девушки. В окно порыв холодного осеннего воздуха забросил охапку мертвых листьев. Мальчик попросил у полицейского шинель, и полицейский, вынув все из карманов, исполнил его просьбу.

У этой шинели был секрет, который ужасно мучил полицейского с того самого дня, когда он получил ее на складе, — шинель была невероятных размеров. В том году в часть поставили груз, в котором была чудовищная ошибка производителя, — шинель такая огромная, что в нее вполне могли влезть трое или четверо крупных мужчин.

Полицейский был маленького роста, и над ним решили подшутить: ему выдали эту шинель и велели ушить ее, а не обрезать; ушивал он шинель не меньше недели. Было холодно, и всю неделю он проходил раздетым, а все остальные издевались над ним.

Молодой капрал повертел шинель перед тем, как надеть, и тут увидел с изнанки грубые стежки. Неожиданно он расправил шинель на руках и рассмеялся.

Что смешного? спросил полицейский.

Это, сказал мальчишка.

Почему?

Потому что это я ее сшил. Из-за этой шинели меня уволили с фабрики. Я думал о матери, мне ничего другого в голову не лезло, вот шинель и вышла вся наперекосяк, и меня уволили. Работы у меня не было, и поэтому я пошел в армию. Если бы не эта шинель, меня бы здесь сегодня не было.

Мальчишка перестал смеяться. Он простонал имя «Мия» и зарыдал.

Полицейский не слышал имени, не видел слез — перед его внутренним взором стояли только глумливые лица людей, издевавшихся над ним два года назад, когда ему было холодно. Капитан вернулся через час и обнаружил заключенного на полу: его голова была размозжена, лицо изуродовано до неузнаваемости. Полицейский сидел на подушке у окна и смотрел, как мертвые листья засыпают двор.

Капитан снял револьвер с предохранителя, но в последний момент сдержался и не выстрелил подчиненному в голову.

Вскоре после этого капитан давал объяснения своему начальнику, генералу, человеку из шанхайской квартиры, который в свое время был его покровителем и защитником. Капитану не нужно было объяснять, что смерть такого важного заключенного — тяжкое должностное преступление. И все же в поданном рапорте он официально выразил желание, чтобы и его, и полицейского перевели в пехотную часть на передовую.

Через месяц капитан погиб во время безрассудной атаки на китайские огневые позиции. А полицейский все еще носил свою любимую дубинку в ту декабрьскую ночь, когда его полк овладел Нанкином.

Повсюду бушевал огонь. Тысячу лет полицейский дубасил, и стрелял, и бил китайцев, десять тысяч лет он избивал своих жертв, калечил их и жег огнем. А потом, совершенно неожиданно, он завернул за угол и лицом к лицу столкнулся с человеком из шанхайской квартиры, из туалета в Мукдене, с человеком, которого он знал с того зимнего утра, когда его отца нашли в сугробе с объеденным лицом, а ему тогда повелели ждать у дороги, почтительно склонив голову, пока не проедет могущественный барон, владелец их рисовых полей и всей земли на многие мили вокруг.

Ему тогда было всего восемь, но он вытянул шею и встретился взглядом с бароном. Тогда барон по-другому держал голову, не так застыло и неподвижно, и это-то и смутило полицейского в шанхайской квартире и мукденском туалете. Но теперь, в Нанкине, в воплях и всполохах огня, полицейский не ошибался, его сознание прояснилось, и он точно знал, чье это лицо.

Он ударил его дубинкой, генерал упал. Он утащил его в переулок и дальше, в заброшенный внутренний двор, он сорвал с него мундир и стиснул яички, чтобы услышать стоны ледяных маньчжурских подвалов.

Тихий стон. Слабый стон умирающего.

Горели огни, и полицейский мысленно отбивал ритм, ритм шагов на террасах своего детства, на великаньих ступеньках, ведущих в никуда. Он отрезал мошонку, вырвал яички, обмотал их вокруг шеи генерала и сдавил.

Одним широко открытым глазом покойник по-прежнему смотрел на него. Полицейский вырвал его и, размахнувшись, отбросил.

Вопли.

Рушится горящая стена, в небо взлетают языки пламени, во тьме сияют генеральские эполеты.

Он спустил штаны и присел на корточки, а потом быстро выскочил из двора и помчался по переулку.

После месяца поджогов, пыток и убийств на берегах Янцзы полицейского отдали под трибунал. Когда в одной деревне он промчался на грузовике через толпу детей, превратив их в кровавую кашу, из кузова на землю выпал пулеметный лафет. Дети страшно кричали, и он ничего не услышал из-за их криков. Он был признан виновным в утрате войскового имущества по халатности. Стоимость лафета вычли из его жалованья, а его перевели из военной зоны обратно в старую часть Кемпейтай, в Маньчжурию.

Следующие восемь лет прошли без происшествий. Все больше и больше людей посылали на Тихий океан, на Филиппины, на Окинаву. В мукденских казармах не было отопления, кормили плохо. Дни он проводил в ледяных подвалах, а по ночам подолгу гулял за городом. Однажды летом — утро было жаркое — русские перешли границу и быстро разбили то, что в свое время было Квантунской армией.

Как фашиста и милитариста полицейского вместе с другими японскими военнопленными отправили в трудовой лагерь в Сибири; там его послали на соляные рудники; соль вычерпывали руками, потому что ни кирок, ни мотыг у русских не было. От соли его глаза воспалились, и он на время ослеп. Ежедневно проводились политзанятия по новому правопорядку, который заключенным предстояло привезти с собой в Японию.

Им не запрещали кормиться самим. Полицейский специализировался на изготовлении пива, которое варил из мха, в изобилии произрастающего в тундре, — домашнее пиво обычно пили крестьяне из Тогоку. Русские охранники так полюбили это пиво, что самому полицейскому редко что оставалось, но по какой-то странной причине он был только рад отдать все до капли.

Прошло три года. Проникшиеся духом марксистско-ленинского учения заключенные собирались вернуться в Японию, чтобы начать там революционную деятельность. Накануне отъезда устроили банкет, на котором охранники и заключенные обнимались, пели, всхлипывали, поздравляли друг друга с тем, что наконец-то стали соратниками в общем деле. Полицейский ушел с банкета пораньше, чтобы забрать особый жбан пива, сваренного специально ради праздника.