Маримба! - Наталия Терентьева

В свое время из-за учительницы по химии мне не дали золотую медаль. У меня была одна четверка за полугодие, в девятом классе (я училась еще в десятилетке).

Мои родители несколько лет работали в Хельсинки, а я училась в школе в Москве, жила одна, мне помогал дедушка. После работы он шел к себе домой, к бабушке, та кормила его ужином, он смотрел новости по телевизору и приходил ко мне, чтобы мне не страшно было одной ночевать.

Химоза упорно ждала дубленку из Финляндии и ставила мне двойку за тройкой. Я пыталась исправить плохую оценку, учила, решала, а она снова и снова перечеркивала, не глядя, всю контрольную работу, писала «Чушь!» и лихо рисовала двойку. Или тройку с двумя минусами.

Мама, приезжая раз в два-три месяца в Москву, приходила к ней. Химоза, приятно улыбаясь, заводила маму в лаборантскую и там приглушенным голосом повторяла: «Сорок восьмого, можно даже пятидесятого, темно-коричневую, можно бежевую, ниже колена или в пол… Ну вот как у вас!»

– Нет, – четко отвечала моя мама. – Нет.

И говорила дома мне:

– Учи, пиши, отвечай. Не может быть такого беззакония в нашей стране.

Удивительным образом моя мама, жена дипломата, верила в закон. Мама была очень правильным и наивным человеком. Верила словам, обещаниям, рассказам людей о себе. Была убеждена, что в советской школе не может быть взяток и коррупции. Не уверена, что мама точно понимала в то время значение слова «коррупция», хотя у нее и было два высших образования. Просто мама жила честно и правильно и не хотела знать, что может быть какая-то другая жизнь, причем здесь, рядом, в нашей стране, тем более – в моей самой лучшей английской спецшколе.

– Вот еще! Будет она выпендриваться и издеваться над тобой, колба такая! – возмутилась моя бабушка, когда мама в очередной раз уехала обратно в Хельсинки. – Давай мы что-нибудь придумаем! Что она любит, эта химоза? Может, ей вместо дубленки билеты в театр предложить?

Сейчас в театр ходить дорого, особенно в столичном городе. А когда я училась в школе, билеты на хорошие спектакли можно было купить, или отстояв с ночи в очереди, или тоже очень дорого – у спекулянтов-перекупщиков. Моя бабушка была женой заслуженного военного и брала билеты в военной кассе. Там бы ей давали билеты на восемнадцатый ряд – дед дослужился только до полковника.

Но бабушка умела шить. Потрясающие, необыкновенные наряды. Скрывая жировые отложения на боках и спине, выгодно подчеркивая любую фигуру – даже ту, которая расплылась двадцать лет назад. Делала своими платьями несуществующую талию, зрительно приподнимала грудь, уменьшала плечи и торсы… И наряды получались – как из Франции. Яркие, стильные, изящные, то лаконичные, то празднично-великолепные… Бабушка шила всем родственникам, сама ходила одетая как народная артистка и со временем стала зарабатывать деньги, шить по заказу. Она шила и билетерше, и мы сидели в самых лучших театрах Москвы не дальше третьего ряда. В серединке… И несмотря на это, моя мама не знала, что такое коррупция. Не хотела знать.

Бабушка в школу не пошла. Вручила мне конверт.

– Отдашь этой сволочи…

– Бабушка!..

– Что? А кто она, если не сволочь? Все нервы тебе истрепала! Девчонка с первого класса лучше всех учится, на всех олимпиадах первые места занимает, а она издевается…

– Да нет, я не про это… Как я ей отдам конверт? А ты не можешь сходить в школу?

– Я? Нет. Я взорву эту вашу школу. И химозу твою. У меня на нее спокойствия не хватит. Брошу в нее чем-нибудь.

– Ну дедушка пусть сходит…

– Дед? Взятку понесет? Попробуй скажи ему…

– А если ты ему велишь?

Бабушка была главой семьи. И когда дед служил в армии, и когда ушел в запас.

– Нет, даже говорить с ним о таком не буду. Ляжет в постель, скажет, что заболел.

Когда дед не мог совладать с бабушкой, он то ли правда заболевал, то ли, по мнению бабушки, «симулировал» – дня два лежал, ничего не ел, пил пустой чай, читал газеты, кряхтел и покашливал.

– Нет. Бери билеты, конверт я заклею. Отнесешь ей, скажешь: «Вот, вам моя бабушка передала».

– А что там? – полюбопытствовала я.

– А!.. Два билета взяла на «Спартака» в Большой. И два на Таганку, на Высоцкого. Пусть сходит посмотрит, колба.

– Хорошие места?

– Так себе, – прищурилась бабушка. – Генеральские, не маршальские. Не то что мы с тобой сидим.

Она обняла меня и крепко поцеловала:

– Прорвемся, и не такое одолевали! Тошно, конечно, но что с ней, с колбой, делать?

Я со страхом отнесла конверт. Химоза, приподняв бровь, взяла его. На следующий день она поставила мне две пятерки за работу на уроке и передала записку бабушке. В записке был список спектаклей, которые химоза хотела бы посетить со своим мужем в этом учебном году.

Бабушка сунула записку под коробку с иголками.

– Видишь… Матери будем говорить?

Я вздохнула:

– Ну а как…

– Как-как… посмотрим… Сама скажу, пусть на меня ругается.

– Спасибо, бабуля…

Мне было неприятно и стыдно. Я видела удивленные взгляды одноклассников, когда химоза меня ни за что громогласно нахваливала и одаряла пятерками. Но третировать меня она перестала, и постепенно я начала получать у нее обычные оценки. Как написала, как ответила, так и получила. Лишних пятерок она мне уже не ставила, но и двоек по химии ни за что ни про что у меня больше не было.

Химозу за нестандартный подход к урокам, крайнее самодурство и резкие высказывания боялись все старшеклассники. И я вместе со всеми. Но прикрытая бабушкиной надежной грудью, боялась теперь не больше остальных.

На юбилее нашей школы была и химоза. Меня она встретила радостно. Мы поговорили о моей работе, о моем брате, который тоже несколько лет учился в этой школе, о ребятах из моего класса… Потом она меня внимательно оглядела и, посмеиваясь, сказала:

– Слушай, а ты кто? Я тебя не помню…

– Я – Лебедева…

– Лебедева? – Химоза сморщила нос. – Лебедева… Лебедева… Ты в каком году заканчивала? Миша Фельдман в твоем классе был?

– Нет…

– Лебедева… Нет! Не помню.

Одноклассники мне не успели сказать, что химоза давно в школе не работает, просто пришла на юбилей. У нее страшная и плохо поддающаяся лечению болезнь, быстро прогрессирующая. Я этого не знала. И все-таки подарила ей тогда свою книжку.

Через месяц или два я встретила ее на улице нашей большой деревни Хорошево-Мневники, где можно не видеться годами, а потом вдруг столкнуться с человеком и раз, и два, словно это кому-то где-то нужно…

– Слушай… Забыла, как тебя зовут… – Химоза сама радостно остановилась, завидя меня с маленькой, тогда пятилетней Катькой. – А книжка мне твоя понравилась! Забирает так… Это все правда в книжке? Это про тебя?

– Нет, конечно, – успокоила я ее. – Просто я так пишу. От первого лица. И все думают, что это про меня.

– А, ну хорошо. Здорово. Пиши. Приноси мне еще, ладно? У меня урок в… – задумалась химоза. – В среду. Да, в среду. Приноси еще, договорились?

– Договорились, – кивнула я и поспешила поскорее уйти.

Так что к учителям химии у меня отношение с детства осторожное.

Катькина химоза прославилась прежде всего тем, что с ее приходом закончилась безграничная и жестокая власть старой учительницы, про которую ходили слухи по нашему району еще тогда, когда Катька каталась на трехколесном велосипеде. Некоторые уходили из школы, потому что она портила им аттестат. Некоторые – потому что портила нервы и здоровье. На нее жаловались-жаловались, и, наконец, пришла вторая химоза. И досталась она нашему классу.

Новая преподавательница, по словам Катьки, была женщиной полной, открытой, веселой и очень деятельной. Первый месяц Катька с удовольствием рисовала мне молекулы, как обычно, радуясь новому предмету, открывающему мир с какой-то другой стороны. Но постепенно радость ее от знакомства с химией стала угасать, Катька начала засиживаться за заданиями, даже всплакнула пару раз…

– Мам, сходи, попроси, ну невозможно. Я четыре часа сижу и – полторы задачки сделала… Нигде этого нет – ни в учебнике, ни в Интернете…

– А как остальные? – спросила я больше для проформы.

– Мам… – Катька, вздохнув, показала мне переписку в группе: «Кать, ну что? Кать, ты сделала химию? Кать, сразу выложи! Кать, я спать пошла, а ты выложи, я утром перепишу! Кать, Кать, ну ты хоть одно задание решила?..»

Химоза оказалась не слишком юной и, правда, постоянно смеющейся, оттого на первый взгляд симпатичной толстенькой особой с короткой ярко-рыжей стрижкой, пухлыми пальчиками, щечками, бочками, ляжками – все было обтянуто по заведенной у наших школьных толстушек моде. Крашеная – быстро посмотрела я. Потому что если рыжая по природе – разговор другой. Рыжие – другие. Иногда бесполезно пытаться понять их логику. Они, даже если не левши (что редко) и не выдающиеся личности – все равно с иным генотипом.

Нет, Ольга Макаровна была точно крашеной. А вот человек с обычным цветом волос, который красится в пронзительно-рыжий, – это уже особая тема.