Пловец Снов - Лев А. Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ступеньки разглядеть невозможно, света нет, потому, поднявшись на три пролёта, он решил придерживаться за стену и сразу вляпался в краску. Такое начало напоминало скорее другой рассказ о Шерлоке Холмсе – «Конец Чарльза Огастеса Милвертона», в котором сыщик и доктор сами отважились на противозаконные деяния и оказались не очень-то расторопными преступниками. Настроение Георгия было испорчено, но опыт в жанре давал о себе знать. Он сразу снял перчатку, вывернул наизнанку, сунул в задний карман штанов и надел запасную. Далее держаться за стены нельзя.
Генри Ли Лукас и компания тоже отличались предусмотрительностью. Большинство их жертв расстались с жизнью вскоре после того, как переехали в другой штат. Лукас следил за этим, поскольку таких людей начинали искать не сразу. И Горенов давно наблюдал за Марией Сергеевной. Правда, изначально он не видел в этой слежке какой-то высокой цели, скорее рассматривал её как собственное отклонение, странность. Теперь же оказалось, что первая жертва весьма хорошо изучена. Он знал, в такой ранний час она давно спала, убаюканная донормилом или персеном. Откуда? Просто он уже не раз заходил в её квартиру. У него даже имелись собственные ключи. Георгий украл их с её стола прямо на почте три года назад. Мария Сергеевна тогда изрядно орала, но тратиться на смену замка не решилась, дома было несколько запасных комплектов.
Раньше Горенов не понимал, зачем приходит к старухе и бродит по её крохотной однокомнатной квартире, будто не она, а он сам – какой-то приезжий петербургский призрак, соскользнувший с книжных полок. Теперь всё постепенно наполнялось смыслом и вставало на свои места: Георгий готовился, а кроме того – учился. Писателю необходимо уделять внимание деталям, замечать незаметное, видеть невидимое – знаки, послания. Ему были известны два способа для развития такого навыка. Первый – это Набоков, автор, щедро даровавший поклонникам своих книг новое зрение, неожиданные, неизвестные науке оптические приборы, позволявшие читать жизнь вокруг. Второй – это визиты к Марии Сергеевне, в которых Горенов превращался в крадущегося ночного зверя, ведо́мого инстинктом, жаждой, запахом.
В его текстах и правда что-то переменилось с тех пор, как он стал приходить сюда по ночам. Качественный скачок заметила даже Люма, сказав вскоре: «Молодец, Гошенька. Ты что, на курсы какие-то поступил?» Он стыдливо помотал головой. «Неужели в Литинститут?» – удивилась она, не понимая, как это возможно, и уж точно не подозревая, в чём дело. Хотя тогда об этом не догадывался и сам Георгий. У него даже мысли не было, что причина всему – Мария Сергеевна.
В общем, выбор первой жертвы не вызывал сомнений. Почтальонше предстояло сыграть в судьбе Горенова заключительную и, пожалуй, самую главную роль. Потому-то готовиться к убийству не было необходимости, он слишком хорошо всё здесь знал, изучил каждое помещение, содержимое полок, тумб, ящиков… Его удивлял и завораживал весь этот образцово-печальный натюрморт, в котором можно было найти детали, уловить настроение будущих сочинений. Интерьер, думалось Георгию, представлял собой «их» повседневность. Как бы там ни было, но его жизнь заметно отличалась от бытия Марии Сергеевны. А читатели, он полагал, скорее походили на неё, нежели на автора любимых книг.
При этом в какой-то момент видеть саму старуху Горенову стало чрезвычайно неприятно и тяжело. Особенно спящую. Когда, скользя по старым советским обоям, мебели, зеркалам, чашкам с водой, приготовленным, чтобы запивать таблетки, его взгляд выхватывал морщинистое лицо, он резко отводил глаза. Наверное, жизнь обязательно должна с годами портиться, скатываться в ужас болезней, старости и нищеты, чтобы умирать было не так жутко. Оттого столь пугающи смерти молодых… В любом случае сегодня ему предстояло хорошенько рассмотреть почтальоншу.
Однажды, когда Георгий в очередной раз прогуливался по небольшой квартире Марии Сергеевны, сзади раздался требовательный старушечий голос: «Хочу голубцов!» Бабка могла погибнуть в ту же секунду. Трудно представить, до какой степени он перепугался, но ничего не сделал. Первобытный страх, оторопь перед нездешним сковала Горенова по рукам и ногам, ведь в тот самый момент невозможно было поверить в реальность происходящего, будь то восстание мертвецов, материализации демонов или явление Сатаны.
Возникшую неловкость Мария Сергеевна разрешила самостоятельно, повторив ту же фразу ещё раз. Произнесённые вновь слова «Хочу голубцов» прозвучали точно так же, как мгновение назад. Совпадали и интонация, и ритмика. Георгию показалось, будто само время споткнулось, словно иголка проигрывателя об царапинку на пластинке. Только тогда он, наконец, заметил, что старуха смотрит как бы сквозь него…
После этого случая Горенов всерьёз заинтересовался физиологией сна. И, конечно, особенно его увлекло «снохождение». Правильно называть именно так, никакой не «лунатизм». Ночное светило вообще ни при чём, это средневековые глупости, как восьмилапая муха.
В слове «снохождение» Георгию слышалась какая-то «находка», успешные поиски. До поры не было понятно, в чём она могла состоять, но это здорово подпитывало интерес. Теперь же всё полностью прояснялось: в своё время он нашёл Марию Сергеевну, как отправную точку… Точка ведь может стоять не только в конце, но и в начале, верно?
Однажды во сне почтальонша рассказывала: «Я как-то болела… и водки не было… Керосин был… Керосином спасалась». С кем она говорила? Ясно, что не с Гореновым. Наверное, обращалась к тому же, кому он сам адресовал свои многочисленные вопросы. Но, став невольным свидетелем сказанного, Георгий еле сдержал резкий порыв смеха, который наверняка разбудил бы несчастную сомнамбулу.
В другой раз она начала со слов: «Однажды мне приснился овёс…» Интересно, как во сне она рассуждала про другую ночную грёзу. Что же такое виделось Марии Сергеевне? И в чём тогда состояла её подлинная (подлунная?) действительность? В старухе возникла какая-то загадка, манившая Горенова. Загадки, словно междометия, сужали кольцо… Но сегодня он знал, что пришёл сюда в последний раз. Возвращаться на место преступления Георгий не станет.
Ещё одна причина, почему он не взял с собой орудие убийства, скрывалась в самом рассказе «Пять апельсиновых зёрнышек». У Конана Дойла не вполне понятно, как именно погибал каждый из несчастных. Указывалось только, что на теле «не было обнаружено следов насилия, и не может быть сомнения в том, что покойный оказался жертвой несчастного случая». Горенову это импонировало. Он сам будто становился таким рационализированным «случаем». Но как же, собственно, действовать? В тексте первый «лежал ничком в маленьком, заросшем тиной пруду». Второй «упал в
