Между прочим… - Виктория Самойловна Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды мы шли через какой-то мост. Мост был железный, грохотал под ногами. На другом берегу увидели кафе-стекляшку. Зашли. Продавщица, толстая деваха, сказала:
– Закрыто. То, что я с вами разговариваю, я делаю вам уважение.
– Сделайте нам еще одно уважение: дайте две сардельки, – попросил Володя.
Она подумала, посомневалась и кинула на бумажные тарелки по одной сардельке.
Мы стояли за холодным высоким столиком и ели душистые, горячие, крепкие сардельки, вкуснее которых нет ничего в природе. Видимо, мы были голодные.
Прошла жизнь, а я помню и этот мост, и сардельки, и нашу беседу. Мы разговаривали не как мужчина и женщина, а как писатель и писатель. Мой рассказ «День без вранья» уже вышел. Я стала знаменита. По сравнению с Войновичем моя труба была пониже и дым пожиже, но это закономерно. Он – мастер, а я – подмастерье.
Одновременно с переменами в семье произошла перемена в Володиной социальной жизни. Он стал диссидентом. Как тогда говорили, задиссидил.
Лично я не диссидила никогда. Боялась – раз. Не верила в успех – два. Что может изменить один слабый индивид в этой махине, именуемой Советский Союз? Мое поколение еще не забыло сталинские времена, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Противостоять системе – все равно что поставить табуретку на пути несущегося поезда. Поезд сшибет табуретку и не заметит.
Я помню Валерию Новодворскую – настоящую революционерку. Ее бесстрашие я объясняла ее личной жизнью: одна, ни семьи, ни детей. За себя одну не страшно. Моя любовь к ребенку и профессии отсекала меня от всякой борьбы. Я хотела только работать и любить свою семью.
У Владимира Войновича – социальный характер. Для него главное – справедливость.
Наше государство таких не любит. Войновича перестали печатать, таскали в КГБ.
Я его спросила:
– Зачем ты в это влез?
– Как-то так получилось. Мне сказали: «Подпиши», а я сказал: «Не подпишу». Они нажали, а я уперся. Я не люблю, когда на меня нажимают.
Началось с какой-то мелочи, с упрямства. А закончилось тем, что его выдворили из страны.
Я знала, что он сидит без копейки. Однажды позвонила и сказала:
– Хочешь заработать? Сделай экранизацию для студии Довженко. Там хорошо платят.
– Вот ты мне позвонила, теперь и тебе ничего не заплатят, – сказал Володя хорошим, бодрым голосом.
– Ну и фиг с ними, – смело ответила я.
Но никаких санкций не последовало. Единственно, ко мне домой пришел молодой мужчина в сером. Показал корочки. Спросил:
– Как вы относитесь к Войновичу?
– Таких людей надо беречь и сохранять для страны, – ответила я. – А вы его выдавливаете куда-то на Запад. В результате на Западе будет лучше, а у нас хуже.
– Мы вас примем в Союз писателей, а вы нам сделаете небольшую услугу: будете сообщать, какие настроения в среде молодых писателей.
Я посмотрела на этого человека и проговорила искренне:
– У меня есть одна особенность: вода в жопе не держится.
– А что это значит? – испугался посланец.
– Не могу хранить секреты. Вот вы ко мне пришли, все будут знать: и друзья, и соседи.
– А почему вы не можете хранить секреты?
– Не знаю. Особенность организма. Меня от секретов тошнит, как будто я съела испорченную колбасу. Хочется выблевать.
– О господи…
Посланец пошел в прихожую, начал одеваться. Перед тем как уйти, сказал:
– Если вы случайно увидите меня в Доме литераторов, не здоровайтесь. Сделайте вид, что вы меня не знаете.
– Это пожалуйста, – согласилась я. – Но это – все!
– Хорошо-хорошо, – закивал посланец и торопливо ушел.
Впоследствии я узнала, что с таким предложением КГБ обращался к очень многим. Это активизировалось накануне съезда молодых писателей. Я была приглашена на этот съезд.
Сейчас я не помню точно, как он назывался: съезд или слет, а может, семинар. Помню только, что семинар был разделен на секции: проза, поэзия, критика, драматургия.
Секцию прозаиков вел писатель Шим. Имя – забыла. Нестарый мужик в очках. Его книг я не читала и даже не знала, что он создал.
Прозаиков поместили в одной аудитории, рассадили за столы, покрытые черной краской, похожей на смолу.
Семинар протекал следующим образом: Шим вызывал кого-то одного, этот кто-то выходил и читал свой рассказ, далее шло обсуждение, заключительное слово было за Шимом, он выносил приговор.
Я запомнила женщину средних лет. У нее была фигура, похожая на виолончель. Золотые локоны по плечам. Локоны идут только юным девушкам, но не будем завидовать и придираться. Не в локонах дело. Текст был ужасающ. Я не понимала, каким образом эту виолончель допустили в писательские ряды. Потом поняла. К ней приходил посланец КГБ и пообещал членство в Союзе писателей. Виолончель стучит. Другого объяснения нет. И вдруг мне показалось, что в аудитории половина стукачей. Я была отравлена этим подозрением. Мне стало противно, как будто я действительно наелась тухлой колбасы.
Прежде чем перейти к обсуждению, Шим призвал всех к великодушию. Дескать, человек написал рассказ, ничего плохого не сделал, никого не убил, не украл, поэтому будем снисходительны. Не надо бить человека по рукам и отшибать охоту к творчеству. Надо поддержать начинающего автора, дать шанс.
Все молчали. Критиковать не рекомендовалось, а хорошего сказать было нечего.
В конце дня Шим вызвал меня. Я прочитала свой короткий рассказ и вернулась на место.
Шим не стал его обсуждать, а сразу перешел к собственной оценке. Он говорил долго. Пафос его выступления состоял в том, что я – пустое место, пирог ни с чем. Замах на рубль, а удар на копейку.
Я сидела и не верила своим ушам. Шим говорил так, как будто мстил. Но за что? Я мысленно приказала себе: «Не плакать». И слеза упала на черную поверхность стола. Я снова велела: «Не плакать». Но слезы потекли одна за другой: вторая, третья, четвертая.
Аудитория притихла. Тяжело быть свидетелем унижения. И тут встал Александр Проханов.
В наши дни я часто вижу его по телевизору в политических шоу. Сегодня это отекший, хмурый человек, прекрасно выражающий свою мысль. Буквально златоуст. Его всегда интересно слушать, независимо от того, согласна я с ним или нет.
Тогда, пятьдесят лет назад, это был просто Саша – худой, чернокудрый, как цыган, с горящими глазами. Просто красавец.
Он поднялся со своего места и обратился к Шиму: почему он поддерживает откровенных бездарей и хлещет наотмашь самых талантливых? Чем это можно объяснить?
Шим не ожидал оппозиции. Он думал, что ему все позволено. А оказывается – не все
