Без начала и конца - Сергей Попадюк

Конечно, ежели ты нахально прешь прямо на часового, будто все позволено, будто он для тебя пустое место, в то время как он видит тебя издалека, – это уже не по правилам. Так нельзя. И совсем другое дело, когда появляешься перед ним внезапно, как будто нечаянно, и сам как будто смущен этой встречей (но, разумеется, предупреждаешь его свистом), – тут он вполне может как будто и не заметить тебя. Бог мой! да завтра я займу этот пост, а он будет из-за угла мне посвистывать… Так что останавливать и ловить нас могли где угодно: в парке, на вокзале, у кинотеатров, – но, спрыгнув со стены позади вещевых складов, мы чувствовали себя в полной безопасности, дома. Могли ль мы ждать, что именно здесь-то нас и накроет… Да как! На этом самом месте…

В тот вечер мы возвращались поздно, опьяненные переполнявшей нас любовью. В городе сошло благополучно, по темному пустырю мы приближались к расположению полка. Все было тихо, из военного городка не доносилось песен, команд и строевого топота вечерней прогулки, и окна казарм уже не светились: время отбоя миновало. Мы не волновались, зная, что за старшину остался в роте Вася Зуйков, наш приятель. Вечер был теплый, мы шли не торопясь, с удовольствием вдыхая развратный запах цветущей черемухи.

У стены, как обычно, Жарик одним прыжком забрался мне на спину и, больно толкнув каблуками, подтянулся на гребень, потом, свесившись, и меня втащил за руку. Сидя на стене – проволока в этом месте была предусмотрительно кем-то оборвана, – мы помедлили перед тем, как спрыгнуть, и спрыгнули. По узкому проходу, заваленному железным хламом, стали ощупью выбираться наружу.

И надо же было Жарнку зацепиться за эту проволоку! Сорванная со стены, она поймала его одной из своих колючек. Не утруждая себя выпутываться, он рванулся. Затрещало разрываемое хабе, загремели ржавые металлические листы у нас под ногами… «Вот бы-лядь!» – выругался Жарик, дурашливо растянув односложное ругательство. И в тот же момент послышался окрик часового:

– Стой, кто идет!

Мы так и замерли!

Не знаю, что там Жарик подумал в эту секунду (мы впоследствии никогда об этом не говорили), но меня поразила сама громкость окрика. Бесцеремонно, непоправимо он врезался в тишину и, казалось, далеко разнесся над уснувшим городком. А в следующий миг я понял, что мы пропали.

Потому что часовой, как отчетливо послышалось мне в его крике, слегка растягивал слова – так же, как это Жарик только что сделал; но была громадная разница. Жарик дурачился, а этот был серьезен. Просто слова были чужие, он произносил их с трудом и спотыкался от усердия. Короче, это был чурка. Такой, если уж не спит на посту, будет стрелять. Если довели его до того, что он кричит по уставу, можешь считать себя покойником. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не Жарик.

А он, не успел еще часовой опомниться от собственного крика и сообразить, что делать дальше (что там дальше в уставе-то написано), толкнул меня и ринулся вперед. Туда, на дорогу.

Мы выскочили на дорогу, под фонари, и там, на свету, этот чурка – справа, метрах в двадцати, – торопливо, испуганно, уже не по уставу, кричал что-то (громко, слишком громко!), приказывая нам остановиться. И не останавливаясь ни на секунду, не успев даже взглянуть на него, мы кинулись влево через дорогу, к спасительному повороту за угол второго корпуса.

Мы бежали вдоль глухой, с замкнутыми воротами, стены – Жарик впереди, я за ним, – слыша за спиной быстрый двойной щелчок передернутого затвора: как он доходит назад до отказа, как возвращается на место, скользя в смазанной раме, и звонко шлепает, вгоняя патрон, – и наступившую жуткую паузу слыша, необходимую для того, чтобы вскинуть автомат и прицелиться…

Да и вскидывать не нужно – близко, светло! – не промахнешься…

Мы бежали изо всех сил, опережая свои слишком медленно бегущие ноги, ведя пальцами по шершавой стене с шелушащейся, осыпающейся побелкой, – чтобы ни одного сантиметра лишнего не пробежать мимо угла, сразу завернуть, – и единым духом завернули… Жарик, а за ним я! И тут же кирпичный угол оглушительно затрещал и разлетелся с нестерпимым визгом.

На стрельбище этот визг тоже слышен, несмотря на расстояние. Рикошетирующие пули хлещут, вспарывают воздух вокруг мишеней с такой слепой, вездесущей свирепостью, что дух захватывает. А тут я сам был мишенью. Мне кажется даже, что угол стал трещать и крошиться еще до того, как мы завернули, – кирпичные брызги так и резанули по щеке… Не знаю. Очень быстро все произошло.

Обогнув склад и вырвавшись из освещенного фонарями пространства, мы устремились в черноту футбольного поля. Оглушенные, с разинутыми от напряжения ртами, мы мчались, ничего не видя перед собой, не боясь расшибиться на таком бегу о стойку футбольных ворот…

И тут грохнула вторая очередь.

Понимаешь? Чурка твердо решил нас угробить. (Видно, очень домой тянуло парня – отпуск зарабатывал.) Он следом за нами добежал до угла и опять открыл огонь. Правда, теперь он не мог видеть нас в темноте и стрелял наугад, вдогонку. Одна очередь, другая!.. На всем бегу мы с размаху бросились на землю. Третья!..

Когда на обледенелом шоссе под Тамбовом занесло грузовик и, развернувшись боком, мы, весь взвод, с ужасающей скоростью полетели прямо на встречный автобус; когда, брошенный ночью в лесу на Шеверляевском кордоне, я слушал затихающий вдали рев танкового двигателя, зная, что здесь, в оцеплении, мне предстоит провести трое суток на сорокаградусном морозе; когда в Мулино на стрельбах шальным 122-миллиметровым снарядом накрыло разведку и всех нас взрывной волной сорвало с пригорка, земля обрушилась на каски и спины, а нашу буссоль срезало осколками, – во всех тех случаях, когда смерть оказывалась слишком близко, я еще не испытывал такого страха, как на этот раз, когда лежал, затаившись, посреди футбольного поля и только темнота укрывала меня от осатаневшего дурака с автоматом. Охотник за черепами, в рот его долбать! Щека, посеченная кирпичной крошкой, кровоточила, в правое ухо точно пробку загнали…

Пр-р-р-х-х!..

Чурка сменил рожок и продолжал стрелять, прижимая нас к земле. В карауле, в полукилометре отсюда, услышав выстрелы, уже, наверное, поднимали отдыхающую смену, разбирали оружие и выбегали – ему на подмогу.

Пр-р-х-х! Р-р-р-х-х-х!..

Очереди шли над нами. Мы беспомощно лежали в темноте, не предвидя, чем все это кончится.

…И безмолвие, все виды безмолвия; безмолвие конца, когда рука палача уже занесена; безмолвие начала, когда обнаженные любовники впервые, не смея пошевельнуться, лежат в темной комнате; безмолвие, которое обрывает вопли толпы, окружающей победителя… а победитель, сам уже побежденный, одинок среди этого безмолвия…

…Ночь пролетала, и на исходе ночи я наконец проговорил, задыхаясь:

– Что же ты делаешь, я с ума сойду… За что мне это? Любимая моя, ты слишком хороша для меня!

Ее тело колебалось в моих объятиях, как вода в бухте, то медленно, то быстрее: упругие, прохладные, головокружительные волны непрерывно катились от одного берега к другому, небрежно играя, завораживая одинокого пловца.

Быть с девой – быть во мраке ночи,Качаться на морских волнах…

Но тут вдруг волны отхлынули. Она отстранилась, приподнялась на локте и очень серьезно сказала:

– Никогда… Я тебя очень прошу, ты слышишь? Никогда больше не говори этого.

– А что я сказал? – удивился я, приходя в себя.

– Главное, – произнесла она медленно, вдумываясь в каждое слово, – главное – это то, что мы оба можем дать друг другу. Мы с тобой.

– Ты любишь меня?

– Зачем ты спрашиваешь? Лучше я сама потом скажу…

– Ну и чудный же мне сон приснился! Такой сон мне приснился, что не хватит ума человеческого объяснить его! Ослом будет тот, кто станет рассказывать этот сон. Глаз человеческий не слыхал, ухо человеческое не видало, рука человеческая не осилила, сердце бы лопнуло, если бы рассказать, какой мне сон снился.

Господи! Неужели со мной это было? Неужели этой вот рукой, которой пишу, прикасался, гладил, сжимал в объятиях… И неужели оно и сейчас существует где-то, это послушно-своевольное тело с тонкой цепочкой вокруг горла и гладкой, почти юношеской грудью, – ходит, дышит, говорит… раздевается, шепчет, чудесно колеблется – для другого!

В сладострастной неге тонетИ молчит и томно стонет…

– За одну только ночь с тобой можно голову отдать… шутя.

– Милый мой!..

О поцелуи, которыми мы тщетно насладились, о тиски ласк, которые нас напрасно заставляли терпеть боль, о сплетения и переплетения, в которых мы бесполезно приникали друг к другу!..

1.11.1975. Только что листал перед сном Ронсара и вдруг – на «Амуретте» – меня прямо-таки ужалила эта неожиданная догадка. Странно, что она лишь сейчас в голову мне пришла… Ох, какая ядовитая! Неужели будет жечь теперь до конца жизни?