Смерть в Париже - Владимир Рекшан

— Тут нет никого, — говорит. — Это и лучше. Мы тут пошуруем слегка и отвалим.

— А там? — Я тычу «макаровым» в сторону конюшен.

— Там лошади, — улыбается Гойко-Паша, — или кони, кобылы, мерины. Не успел разобраться.

— А конюхов нет?

— Нет никого.

— Но ведь должен же кто-то за ними, лошадьми, ухаживать! — говорит Гаврила.

Он тоже стянул маску, и теперь его смоляные вьющиеся кудри торчат во все стороны. Свою маску я засунул в боковой карман комбинезона. Карманов хватает — на груди, на боках, на штанинах. Набитые полными обоймами, которые…

— Что же делать теперь? — спрашивает Арсен. — Ты же лейтенант!

— Старший лейтенант.

— Мы слушаем.

— Легкое бесчинство — и уходим.

Донесся до слуха баритональный шум мотора и скрип тормозов.

— Гусаков приехал, — предполагаю. — Сбегай, Петро, глянь. То есть Гаврила.

— Марко я, — отвечает Гаврила.

Гаврила бежит трусцой к воротцам. Под комбинезоном угадывается мощное тело. Помповое ружье он держит как палку, которая… Мы не спеша идем за ним, и я даже успеваю стрельнуть сигарету, вкусно затянуться и выпустить дым.

Серое облачное небо начинает подниматься и кое-где уже засинело, намекая на ясный день. Настроение, как это хоть и редко, но бывает, резко улучшилось, и на природе, рядом с лесом и лошадьми, все заботы мои вокруг какой-то нелепой картонки, называемой паспортом, вокруг киногероя Алена Корсиканца и убийцы Пьера показались настолько смехотворными, невсамделишными, будто почерпнутыми из сна… Захотелось смеяться наяву, что я чуть было и не сделал…

Я уже разучился различать звуки. И то, что раздалось и запрыгало в пространстве двора шкодливым эхом, я не оценил никак.

— Тра-та-та-та-та-та-та! — Вот и все.

Гаврила дернулся назад. Так обычно дергаешься, когда снимаешь крышку и обнаруживаешь в кастрюле прокисший суп. Гаврила лениво поворачивается. А я еще не понимаю ничего, хотя новое тра-та-та беглым звуком заполыхало вокруг. Тело понимает быстрее, чем мозг, и я уже лежу на земле. Лежу и смотрю на Гаврилу, который наконец поворачивается полностью. Теперь можно говорить что угодно и как угодно, называть — Гаврила или Марко. Вместо лица у Марко-Гаврилы я вижу что-то кроваво-мясное, а один его глаз висит на белой ниточке, будто часы на цепочке… Марко-Гаврила делает пару шагов и падает лицом в землю. Руки и ноги его сводит судорогой агонии. Три-пять-семь секунд на все — не больше.

Я вижу все это и тут же забываю…

«Проскакав сквозь редкую рощу, в которой еще полыхали, словно факелы, увядшие клены, где невзрачные осины потеряли лиственное оперение, так же, как и березы, мелькнув на вершине пологого холма и через мгновение, кажется, вылетев из рощи, выбивая грязь из глинистых луж, всадник, пригнувшись к неостриженной гриве длинноногого коня, летел по полю. Напряженная фигура всадника, сумасшедшая эта скачка и то, что бередило душу вчера, чуть притихло с утра… и вот опять… словно серый и душный туман тревоги застил глаза.

Шатер князя несколько возвышался над полем. Место, где он стоял, не назовешь холмом, скорее просто бугор.

Всадник почти упал с коня, и князь узнал одного из конной сотни, отправленной к малому броду, — высокого, несколько грузного, с сизоватым носом и круглыми щеками, бородача. Сознание князя еще не собрало слова в предложение. Князь просто видел, как стремительно, обрастая, словно снежный ком, воеводами, челядью, гремящими доспехами воинами княжеской стражи, почти бежит к нему гонец — всего-то несколько секунд длится его бег, но в этих секундах время движется очень медленно, осторожно, почти стоит — и князь успевает разглядеть пористое, перекошенное гримасой лицо гонца, плотно прилипшую ко лбу прядь, прилипший к сапогу перепачканный осиновый листок.

Гонец останавливается в нескольких метрах, склонив голову.

— Говори! — Князю не до этикета.

Гонец смотрит князю в глаза, огонек отчаяния загорается в глазах гонца. Он скалит рот в странной улыбке и произносит почти весело:

— Обошли нас, князь! Держали малый брод, а они где-то просочились. Сотни полторы. Ударили в спину, и с брода ударило без счету.

Князь сжал кулаки до хруста. Вдруг пропал голос. Где-то внутри копился крик, но пересохла глотка.

— Где воевода? — прошептал князь вопрос.

— Тех, кто остался, погнали вдоль берега. Я видел. — Гонец все так же улыбался — криво и безумно.

Это судорогой у него свело на щеке мышцу».

Прежде чем думать о том, кто стреляет, следует позаботиться о том, чтобы в тебя не попали.

Поворачиваюсь набок и гляжу на парней. Те лежат, уткнувшись лицами в землю, как и я мгновение назад, — живые, кажется. Гойко приходит в себя и начинает перебирать ногами и руками, ползет вперед. Правильно делает. И Петро ползет за ним.

— К стене давайте! Быстро! — Тут уж не до конспирации и сербских междометий.

Стрельба идет пока неприцельная, на ошеломление. Нападающие сделали большую ошибку, что стали палить, не «оседлав» заборчика. Теперь спорт начинается — кто быстрее. Приподнимаюсь на корточки и бегу к спасительному укрытию, словно обезьяна на природе, не разгибаясь. Огонь ведут из автоматического оружия, и если успеют раньше, то нам хана…

Успеваю. Поднимаю руку с «узи» и выпускаю не глядя целый рожок в сторону дороги, туда, где, как мне кажется, остановилась машина.

Огонь становится пожиже, слышны крики.

— Что, бляди, — бубню в адрес тех, кого не знаю, — думали на фу-фу взять?

— Старлей! — слышу слева. — Как выбираться станем?

Это Петро спрашивает.

— Гойко где? — спрашиваю в ответ и кручу головой.

Вижу как Гойко-Паша ползет в сторону Гаврилы.

— Прикроем! — приказываю и, сменив рожок, начинаю поливать с поднятых рук, приподнимаюсь и выглядываю из-за заборчика.

Успеваю заметить «лендровер» на обочине с выбитыми стеклами и еще одну тачку чуть в стороне. Мелькнули какие-то плащи и скрылись за машинами. Но я не в кино — так можно и пулю в лоб схлопотать. Сажусь на землю и меняю рожок. Арсен повторяет мой маневр, ойкает, роняет «узи», хватается за ладонь и, матерясь, садится на землю. Со стороны дороги опять поливают из десятка стволов, но пока нас спасает заборчик. Вовремя мы метнулись к нему. Русский лейтенант я или кто?!.

Бегу на корточках к Арсену:

— Как ты?

— Царапнуло, блин, но больно.

Он уже вытащил из кармана носовой платок и перевязывает кисть. Огонь со стороны дороги усиливается, и я спрашиваю Арсена:

— Граната есть?

— Есть одна. Догадался взять.

Он протягивает мне тяжелую лимонку.

— Родная, — говорю и выдергиваю чеку.

Перебрасываю через заборчик наугад и жду, когда бабахнет.

Ба-ба-ха-ет!

— Кто нас подставил?! — кричит Арсен, а я отвечаю:

— Некогда думать.

Оборачиваюсь и ищу глазами Гойко. Павла то есть. Хватит прикидываться!

Паша поднял ружье и «узи» Гаврилы. Я видел, как он передернул ствол. Паша находился лицом к дверям, из которых мы проникли во двор на свою голову. В открытой двери возникла фигура. Все в этой фигуре располагало для стрельбы. Даже настаивало. Она бы, эта долговязая фигура, сама бы… Я же ни крикнуть, ни дернуться не успел. А Паше только курок осталось спустить. Знатно бабахнуло. Фигура провалилась обратно в дверь, да и Пашу бросило на землю. Это отдача! Это помповое, блин, ружье; ручная, блин, торпеда…

Быстрая мысль: они в дом прорвались! сейчас нас гасить станут!

Не успел ничего придумать — Паша и сам не дурак, жить хочется. Он бросает ружье и бежит к двери. Мы с Арсеном поливаем через заборчик не глядя. Краем глаза замечаю, как Паша прыгает к порогу, приземляется, откатывается в сторону. В доме ба-ба-ха-ет! Звенят лопнувшие стекла, клочья двери вылетают во двор, пыль становится столбом. Кто-то в доме ноет по-французски.

— Арсен! — кричу. — Я прикрою. Беги в конюшни и выгоняй лошадей.

— Ага, — отвечает он и, я вижу, не понимает.

— Гони лошадей. Мы с ними прорвемся. Не пойдут — жги конюшню! Повыскакивают как миленькие!

— Ага, — отвечает Арсен и, не поняв до конца, бежит на корточках туда, где за воротами, как утверждал Гойко, блин, Паша, они — кони, кобылы! — находились.

Голубенькое такое небо и солнышко в дымке над ним.

Война, как говорится, приняла позиционный характер. Гойко-Паша разорвал, как мог, внутренности домика, и через него теперь им не прорваться. Кому — им? Не хочу и нет времени думать, но в голове вопрос возникает сам по себе. Пока меняю рожки — думаю. Перебегаю с места на место и пуляю через заборчик. Повезло нам с трудолюбивым французским народом! За гнилым бы русско-народным нас бы давно укокошили.

Небо такое невинное, ясное. Что-то тарахтит в нем. И вот это «что-то» — пузатенький вертолет — возникает над фермой, делает круг, уносится с глаз долой, возникает снова и совсем низко.