Кавалер дю Ландро - Жорж Бордонов

В Ла Фетельере тайно собрались, что было крайне неосторожно, все, кого в Вандее считали самыми благородными и знатными сеньорами. Решался вопрос: если «Мадам», то есть неукротимая герцогиня де Берри, высадится во Франции, надо ли браться за оружие, чтобы ей помочь? После бурного и продолжительного обсуждения сошлись на том, что восстание следует начать, если герцогине удастся поднять Прованс.

— Это обрекает выступление на неудачу, — заявил шевалье. — Юг никогда не пошевелит даже пальцем. «Мадам» всегда путала триумфальные арки, любезные слова и праздничные приветствия с желанием народа. Это большая ошибка — считать, что в Провансе доминируют роялистские настроения только потому, что там сняли голову маршалу империи. Этот случай был низкой местью и никакого отношения не имеет к реальной расстановке сил…

Вернувшись в Нуайе, он рассказал о собрании Виктории и в заключение сказал:

— В общем, мы только посотрясали воздух!

Она ответила своим чистым, прозрачным смехом, который он ценил все больше с каждым днем, он, умевший только «ржать».

«Одну за другой мы узнали две удивительные новости, — писал наш летописец. — Во-первых, стало известно о приезде герцогини де Берри в Вандею. Во-вторых — шевалье женился.

„Мадам“, в результате непонятной сделки, тайно высадилась в Марселе, положившись на ложные уверения в немедленном и всеобщем восстании. Марсельцы остались спокойны, за исключением полусотни юнцов, которые были легко рассеяны герцогом д'Эскаром. Приближенные посоветовали ее высочеству немедленно уехать. Но она решила направиться в Вандею, все также в надежде на коварные обещания. Она помнила Вандею 1828 года и считала, что это ее последний шанс. Постоянно переодеваясь, с множеством приключений, часто героико-комических, она пересекла почти всю Францию. Путешествие устроил г-н Шаретт, перед этим рассказав о совещании в Ла Фетельере и интерпретировав его по-своему, исказил общее мнение. Это было не только неосмотрительно, но и безрассудно. „Мадам“ явилась к нам как снег на голову. Несмотря на полный провал своего плана в Марселе, она выражала уверенность в полной победе в Вандее. Своим волевым решением, ни с кем не посоветовавшись, может, только с безумным Шареттом, она назначила начало выступления на 24 мая. Накануне нас всех собрали у Меслиера, где, переодевшись в крестьянское платье, пряталась герцогиня. Наши аргументы, которые были высказаны решительно, хотя и с уважением к ее особе, не возымели никакого действия на герцогиню, поддерживаемую к тому же Шареттом и некоторыми нашими товарищами.

„Мадам“ представляла себе, что наши крестьяне, которыми она восхищалась так недавно, с оружием в руках легко разобьют „красные штаны“, а затем двинутся на Париж и свергнут короля-гражданина. Услышав наши возражения, шокированная нашим сопротивлением, огорченная нашими предостережениями, ее высочество топала ногами, как маленькая девочка, у которой отобрали ее любимую куклу. И Шаретт, бросая нам в лицо тряпочные сердца, кричал в неистовстве: „Может, это разбудит вашу память!“

Мы разъехались, не зная, не понимая, что же нам делать, оскорбленные ребяческими выходками принцессы и обвинениями Шаретта, однако, я должен в этом признаться, и немного очарованные ее решительностью и мужеством. Только чудом полицейские и армейские патрули Луи-Филиппа не схватили ее во время путешествия. Мы даже спрашивали себя: а не облегчит ли прибытие „Мадам“ в Вандею задачу правительства: можно легко выявить и сразу захватить всех недовольных режимом легитимистов. Все в этой печальной истории было неясным, двусмысленным и противоречивым.

Шевалье дю Ландро, который вопреки ожиданиям присоединился к сторонникам выступления, остался с ее высочеством наедине. Он был удостоен личной аудиенции».

— Мадам, я сейчас залаю, как верный пес.

Лицо «Мадам» расцвело в улыбке.

— Вы настоящий наш друг, господин дю Ландро? Вы поддерживаете нашего дорогого Шаретта? Скажите мне «да»!

— Нет, мадам! Я его не поддерживаю! Он действует неразумно, и я думаю, что он оказал вам плохую услугу, впутав в это дело, но я завидую его убежденности.

— Господин шевалье, разве можно что-нибудь предпринимать с камнем вместо сердца?

— Может быть, так оно и лучше. Разум должен контролировать желания.

— Ну что ж! Скажите мне ваше мнение, я вам приказываю!

— Ваша милость, я старый солдат, воевал в России, под Лейпцигом и во Франции.

— Я знаю ваш послужной список, шевалье.

— Это меня удивляет! Я не думал, что вы так осведомлены о моих заслугах.

— Если бы я их и не знала, вы мне о них напомнили бы.

— Нет, ваша милость. Я ничего не прошу и не нуждаюсь ни в чем, ни в орденах, ни в чинах. Время, когда эти безделушки доставляли мне удовольствие, уже прошло.

— Мне кажется, вы не до конца искренни.

— Мой военный опыт гораздо больше моих заслуг. Он может вам пригодиться.

— Я вас внимательно слушаю.

— Мадам, крестьяне Вандеи никогда, хотя вас в этом уверили, не пойдут на смерть ради вашего сына! Мы сможем поднять только некоторых стариков да сумасбродов, готовых ввязаться в любую авантюру.

— Почему же они не пойдут за мной? Вы потеряли на них всякое влияние?

— Теперь их ведут местные кюре. А Луи-Филипп уважает религиозные чувства народа, во всяком случае, на словах, но этого достаточно, чтобы их разоружить. Они взялись за оружие в девяносто третьем потому, что Конвент убивал и изгонял их священников. Смерть Людовика XVI для них означала и истребление духовенства, поэтому на их знаменах было написано «Бог и король», и их всех посчитали роялистами. И потом, ваша милость, сознание людей во многом изменилось. Крестьяне больше нам слепо не подчиняются. Они любят нас в той мере, в какой мы служим их интересам или их тщеславию. Каждая деревня гордится тем, что имеет своего дворянина, но, кажется, и это идет к концу. Короче, нас слушают, нас уважают, но до некоего предела. А без людей как мы сможем победить «красные штаны»? Шаретт рассчитывает, что нас будет пятьдесят тысяч. Я вам скажу, что мы не наберем и несколько тысяч.

— Итак, вы тоже бросаете меня? И вы? Позвав меня в Вандею, вы бросаете меня в беде?

— Нет, ваша милость. Мы будем драться, но не надеясь достигнуть невозможного.

— Тогда почему?

— Для меня это дело чести, мадам, и, кроме того, я уважаю вас!

Он вернулся к мадемуазель Виктории, которая ждала его на соседней ферме. Она не хотела, чтобы он ездил один с больной ногой ночью, по бездорожью. Она подробно расспросила его о разговоре, о герцогине. Затем они долго молчали. Начался мелкий моросящий дождь.

— Друг мой, мне кажется, что вот уже несколько недель вы выглядите вялой. Под глазами появились круги. Вы плохо себя чувствуете?

— Нет, Юбер, совсем нет. Может, только немного неспокойно.

— Из-за этого восстания? Это может затянуться.

— Я не знаю…

— По крайней мере, дорогая, вы не чувствуете в себе плодов нашего безумия… извините, нашей любви?

Она не ответила. Он понял, чего она боится.

— В этих условиях, — снова заговорил он почти нежным голосом, — мы должны все предусмотреть.

Она продолжала молчать, но он почувствовал, как она напряглась.

— …Наша любовь была не безоблачной по моей вине. Нет, я не хочу забывать прошлое, но предупредить то, что должно случиться… Виктория, если вы согласны, я предлагаю нам пожениться… Прошу тебя, не бойся! Я клянусь тебе, что никогда больше не упрекну тебя, даже в приступе гнева… Дорогая моя, ты не можешь сопровождать меня на войне, надо подумать о твоем положении.

— Я пойду с тобой. Хотя бы только в начале. Риска ведь никакого не будет. Я хочу быть с тобой везде. Потом ты сам решишь, я покорюсь твоей воле, как всегда.

— Наша любовь избежала стольких ловушек, что я думаю, она — бессмертна.

— По крайней мере, она очень сильна.

«Они поженились без пышных церемоний. Аббат Сьюро приехал в часовню в Нуайе и благословил их брак. На свадебном обеде присутствовали только Десланд, Форестьер и друзья по „Зеленому дубу“. Они ели и пили от души, как привыкли. Десланд пел „Махровую фиалку“. Шевалье вел себя как подобает жениху. На губах Виктории блуждала странная улыбка. Казалось, она не могла поверить, что все для нее „устроилось“. Дамы из окрестных поместий приезжали на разведку в Нуайе и нашли, что „мадам дю Ландро держится очень достойно“ и что ее можно приглашать, „несмотря ни на что“. Но на некоторое время наши собрания были отложены и по уважительной причине!» — писал наш мемуарист.

Последняя луна

Напрасно знаменитый адвокат Беррье, направленный роялистским комитетом Парижа, а затем и маршал Бурмонт пытались отговорить «Мадам», вынудить ее отменить приказ о выступлении. Беррье уже было подумал, что достиг своей цели. Оглушенная его красноречием, герцогиня согласилась наконец, что существует пропасть между реальным положением дел и иллюзиями, внушенными ей льстецами, гордецами и некомпетентными людьми за многие месяцы. Она даже согласилась уехать в Пэмбеф. Адвокат уже ждал ее в условленном месте в готовой к путешествию карете. «Мадам» не явилась. К тому времени она получила письмо, написанное симпатическими чернилами, в котором сообщалось, что юг уже «в огне»! Больше не раздумывая, «Мадам» решила остаться в Вандее. Что касается маршала Бурмонта, то ему удалось добиться только перенесения на 4 июня даты начала восстания. Кроме герцогини, никто больше не верил в успех предприятия. Дворяне действовали исключительно из соображения верности, но с какой-то, даже удивительной для обычно энергичных и переполненных сознанием собственной власти господ, вялостью. Новый приказ не успели довести до всех заговорщиков, и 24 мая некоторые офицеры собрали свои небольшие отряды и вступили в столкновения с «красными штанами». Потерпев первые поражения и не получив поддержки, шуаны бежали в спешке с поля боя и поспешили разойтись по домам. 3 и 4 июня не удалось ни поднять достаточное количество волонтеров, ни привести в намеченные пункты сбора тех, кто вышел. А разрозненные группы были легко рассеяны правительственными войсками. Несмотря на мольбы и угрозы офицеров и господ, крестьяне в своем большинстве разбежались по домам. Никто их больше не беспокоил. Власти не стали их преследовать. Восстание само собой прекратилось. Между воюющими сторонами установилось что-то вроде молчаливого согласия. Власти разыскивали только руководителей. Так, сын Кателино, прятавшийся на одной из ферм, был найден и расстрелян на месте. Он сдался сам, чтобы спасти укрывавшего его крестьянина, но офицер, бывший синий, взял ружье у солдата и сам выстрелил в него. Роялисты попытались использовать эту смерть, но они напрасно старались. Их слушали, сняв шляпы, скорбь была написана на лицах, в глубине души им даже сочувствовали, но выступить отказывались. Немного находилась таких — в основном молодых людей — кто по примеру отцов и дедов подчинились приказам и явились на сборные пункты со старыми ружьями в руках. Последний раз по дорогам прошли солдаты в сабо, с вышитыми на куртках священными сердцами, и снова раздавалась знаменитая «Махровая фиалка». Самые бедные, подражая отцам, пришли с косами. Но огонь девяносто третьего был уже потушен. Можно было говорить только об угольях, тлеющих под остывшим пеплом. Они шли сами не зная куда, не очень представляя, что собираются защищать, кроме своей шкуры.