Миг – и нет меня - Эдриан Маккинти

Жена Ратко, дебелая, светлокожая, метала на стол одно блюдо за другим, надеясь хоть таким способом заставить нас молчать. Английского она совсем не знала и относилась с крайним подозрением ко всему, что говорил мне Ратко. Она боялась, что он может сравнивать ее со своей любовницей, жившей в соседнем доме, или даже советоваться, не сообщить ли в иммиграционную службу о более чем сомнительном гражданском статусе миссис Ялович. Отправить жену назад, в раздираемую войной Югославию, – для Ратко это был, пожалуй, лучший способ избавиться от законной половины.

Колбаса, которую она нам подавала, была не-прожарена и так и сочилась кровью. Я не сомневался, что это что-то вроде мести, но Ратко уплетал ее с завидным аппетитом, так что не исключено было, что это какое-то сербское блюдо. Несколько привычнее выглядела разваренная картошка и пирожки с почками, приготовленные на медленном огне. На сладкое жена Ратко готовила то хлебный пудинг, то бисквиты, то непропеченный шоколадный кекс, до того тяжелый, что он придавливал тебя к стулу. Сам Ратко щедрой рукой подливал мне водку и неуклюже намекал, хорошо бы вечер этот оказался последним и, учитывая все обстоятельства, оставаться мне у него долее неудобно. В своей квартире Ратко отвел мне место в кладовке, так как в единственной свободной комнате жила собака. Поначалу я попытался поселиться вместе с ней, но она начала выть и всячески донимать все семейство. В принципе, я ничего не имею против собак, но если хочешь, чтобы голова варила как следует, нужно, чтобы последняя и отдыхала как следует; поэтому в конце концов я уступил комнату псу. Кладовка была крохотной и душной, но я высыпался даже лучше, чем какой-нибудь прославленный адепт дзен в своей монастырской келье.

Когда мы с Ратко говорили в первый раз, он сообщил мне хорошие и плохие новости, а также кое-какую любопытную информацию. Информация эта была следующая: через неделю после нашего отъезда в Мексику к Ратко явился Лучик. Он расплатился с ним за квартиру, которую я занимал, присовокупив, что Темному она больше не понадобится. Я всегда нравился Ратко, мы с ним были друзьями, поэтому он ненароком поинтересовался, что со мной случилось, на что Лучик ответил, что я, мол, навсегда вернулся в Ирландию. И все это произошло ровно через неделю после нашего отъезда! Плохие новости заключались в том, что Лучик приходил к Ратко в сопровождении какого-то кучерявого блондина, который забрал мой чертов телик, радиоприемник и рюкзак с разными мелочами. Остатки моего имущества Ратко продал за двадцать баксов жильцу из квартиры напротив. Хорошие же новости состояли в том, что он выудил из мусора и сохранил мои водительские права, карточку социального страхования и кредитку, полагая, что я могу позвонить или написать ему (из Ирландии) и потребовать их назад. На кредитке у меня лежало что-то около сотни баксов. Я получил их в банкомате и отдал Ратко за еду и ночлег.

Мы завтракаем.

На столе – тосты, колбаса, яйца, поджаренный черный хлеб, водка, кофе.

Жена Ратко просит Ратко спросить у меня, что случилось с моей ногой и что вообще со мной стряслось, но в ответ я лишь многозначительно смотрю на него. Мы говорим о последних спортивных новостях, о косоварах, о Тито и о том, почему Загреб красивый город, а Белград – нет (все дело, я полагаю, в сотрудничестве с оккупантами).

Да, и, конечно, мы говорим о футболе. У команды Северной Ирландии нет шансов пробиться в финал Кубка мира, но я могу утешаться успехами восемьдесят второго и восемьдесят шестого годов. Что станет теперь со сборной Югославии – бог весть.

– Сильнейшая на Балканах команда превратится теперь в шесть или даже восемь национальных сборных, – печально говорит Ратко.

Некоторое время мы жуем тосты и пьем кофе.

– Скажи, дружище Майкл, как ты вообще себя чувствуешь? – спрашивает он после блюда, в котором я после некоторых колебаний опознаю кровяную колбасу.

– Вообще? – уточняю я.

– Да, вообще. В целом.

– В целом – неплохо, хотя иногда мне мерещатся толпы живых мертвецов, которые идут сюда через мост Трайборо.

Ратко подмигивает.

– Понимаю, это ты так шутишь, – говорит он, но в глубине души Ратко рад, что его жена не понимает английского.

Я заканчиваю завтрак, встаю, беру свою подпорку, иду пройтись, возвращаюсь.

Вечером за ужином жена Ратко громко ворчит над кастрюлей с солянкой. Все ясно – мне действительно пора убираться. Впрочем, Ратко заговорил об этом только за водкой и очень деликатно, поэтому я не обратил на это внимания.

– Знаешь, Майкл, я серьезно, – сказал он. – Боюсь, скоро тебе придется подыскать себе другую квартиру. По мне, так живи здесь хоть сто лет – ты мне нравишься, но вот Ирина… В общем, ты понимаешь…

– Понимаю. О чем разговор! – жизнерадостно ответил я, не переставая работать челюстями.

С тех пор тема моего отъезда неизменно возникала в наших застольных беседах, но я пропускал любые намеки мимо ушей, поскольку податься мне было совершенно некуда. Бедняге Ратко приходилось нелегко, он буквально разрывался на части. С одной стороны – славянское гостеприимство и долг перед другом, с другой – подозрительность злобной мегеры – жены, хотевшей, чтобы я съехал до того, как преследующий меня злой рок настигнет меня в ее квартире. А злой рок, несомненно, имел место: питбуль Ратко перестал есть и никого к себе не подпускал, чего до моего появления никогда с ним не случалось.

Как известно, Бенджамин Франклин отводил рыбным блюдам и приему гостей не больше трех дней, но его друзьями были в основном квакеры и джентльмены. Я же прожил у Ратко около двух недель. Я был уверен, что он меня не вышвырнет – Ратко нравилось мое общество, но старая калоша, которая пилила его днями и ночами напролет, в конце концов его достала. Бедняга сломался. В один прекрасный день он отлепился от кухонного табурета, прихватил несколько бутербродов и отправился на охоту. Вернулся он вдугаря пьяный и весело напевая; прервав пение, Ратко объявил, что нашел мне подходящую квартиру.

Как выяснилось, Ратко знал одного русского, который дружил с одним ямайцем, а тот, в свою очередь, был старшим в ремонтной бригаде, работавшей в доме на углу 125-й и Ленокс-авеню. Ямайцу нужны были люди на время ремонта, чтобы охранять пустующие квартиры от наркоманов и бродяг. По словам Ратко, я мог жить там совершенно бесплатно в течение месяца или двух, пока не определюсь со своими дальнейшими планами.

Потом Ратко накормил меня до отвала, втиснул в свой «хёнде» и на бешеной скорости отвез на новое место. Там, тараторя как безумный (должно быть, чтобы я не заметил, сколько вокруг черномазых), он помог мне подняться по лестнице, сунул мне ключ и мои сто баксов, сердечно пожал руку на прощание и исчез до того, как я успел что-то возразить.

Оставшись один, я огляделся. Сказать, что квартира была в ужасном состоянии, значило бы не сказать ничего. Правда, мне предстояло прожить в ней всего две или три недели (именно столько времени понадобилось Району, чтобы выйти на меня), однако в первые минуты мне сделалось нехорошо. Тараканы, клопы, сквозная дыра в полу ванной комнаты, через которую просматривались два нижних этажа, и прочие прелести… Электричество, конечно, не работало, зато из крана текла холодная вода. Всего в здании было шесть этажей, и на каждом жил по крайней мере один человек. Обязанности этих временных жильцов заключались в том, чтобы отгонять бездомных, пока здание стоит на ремонте, – задача не слишком сложная, особенно если учесть, что квартиру на втором этаже занимал мулат с Ямайки – здоровенный громила из самого жуткого района Кингстона, способный до полусмерти напугать любого нормального человека одним своим видом. Кроме того, у него было ружье, и один раз он уже пустил его в ход. Слух об этом распространился довольно быстро, и бродяги обходили наше здание стороной – в конце концов, в Гарлеме хватало полуразрушенных домов, где можно было переночевать, не подвергая себя смертельной опасности.

Сейчас Ленокс-авеню выглядит вполне пристойно, и странно даже представить ее такой, какой я ее застал, но тогда, можете мне поверить, картина была убийственная. Каждое второе здание представляло собой выжженную внутри и исписанную граффити руину; впрочем, уцелевшие дома выглядели немногим лучше: окна в них напрочь отсутствовали, и обитатели квартир вынуждены были жечь костры прямо в комнатах, чтобы немного согреться. На тротуарах громоздились горы мусора, лестничные клетки провоняли отбросами, а помои и дерьмо – совсем как в Лондоне елизаветинской эпохи – выливались на улицу через пустые оконные проемы. Проемы эти, кстати, не были даже заколочены, потому что все доски давно пошли на убогую мебель, а наименее дальновидные или вконец отчаявшиеся жильцы просто пустили их на дрова. Канализационные трубы пребывали в плачевном состоянии, поэтому после дождя или оттепели улица превращалась в клоаку. (Примерно так же выглядел Белфаст году этак в семьдесят третьем, но на Ленокс-авеню не бушевала гражданская война, которая могла бы оправдать все эти разрушения.) Стоит ли говорить, что приятно провести время здесь было совершенно негде. На всей улице не было ни одного мало-мальски спокойного бара, ни одного кинотеатра. Единственным очагом культуры мог считаться разве что театр «Аполлон», но чтобы пойти туда субботним вечером осенью девяносто второго года, нужно было быть очень храбрым белым парнем. Наверняка не всегда улица эта имела такой вид: ведь где-то здесь жили в свое время Дюк Эллингтон и Лэнгстон Хьюз [50], а интеллигентного вида старик в очках, которого я часто встречал в винной лавочке на углу, запросто мог оказаться Ралфом Эллисоном [51], но мне почему-то не верилось.