Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это знание существует не только в устной традиции.
Вот стихотворение Владимира Корнилова[143] «Сорок лет спустя» (1985), где автор «томится в институте», а «за окном асфальт метёт упорный дворник»:
Сутулый, тощий, испитой,
Угрюм он, болен.
Но шут с ним и с его бедой —
Я дурью полон.
…Когда бы знать, что он лишён
Других доходов,
Что от журналов отлучён
Отцом народов,
С того и проза тех времён
Вдруг стала тусклой…
Зато просторный двор метён
Литинститутский.
…Всю жизнь гляделся я в себя,
А в ближних — мало.
И всё равно его судьба
Меня достала.
Такой или сякой поэт,
Я кроме смеха
На склоне века, склоне лет —
Уборщик снега.
Кого от нашего житья
Возьмут завидки?
Он от чахотки сник, а я —
От щитовидки.
И автор через сорок лет винится:
<…> За всё простите —
За спесь, и чёрствость, и сполна
Ещё за скуку,
С какой глядел я из окна
На вашу муку
Вот Натан Эйдельман пишет: «Всякие были обстоятельства очень талантливых писателей. Люди, многие всякие завсегдатаи Дома литераторов им. Фадеева в Москве помнят, как в те годы, когда Высоцкому было лет десять, во дворе Союза писателей худой человек [убирал] снег во дворе. Только немногие знали, что это писатель Андрей Платонов, который, получая большие дотации из Литфонда — т. е. израсходовал все возможности, он не печатался практически — он сам себя „нанял“. Ему неудобно было получать деньги ни за что, он настоял на том, чтобы считаться на ставке дворника, или полставки, я уж подробностей не знаю»[144].
Или у Семёна Липкина: «Теперь о Платонове пишут, что он едва ли не работал одно время дворником. Это вздор. У Платонова была в доме Герцена отдельная (в те годы большая редкость) квартира из двух светлых смежных комнат, семья его не голодала, хотя каждая копейка была на счету»[145].
В продолжение легенды существует и красивая байка о том, как только что поступивший в Литературный институт офицер — в парадном мундире, вся грудь в орденах, сбегает с крыльца дома Герцена, и, увидев Платонова с метлой, кричит:
— Здорово, Андрюха!
Тот кланяется в пояс и отвечает:
— Здравствуйте, барин!
В пересказах этот офицер превращался в разных персонажей, причём в дневниках того же Эйдельмана есть запись, помеченная 23.IX.1966. в которой появляется и имя: «Андрей Платонов работал дворником. Проходил Сергей Островой. А, Платонов, здорово! — Здравствуйте, барин!»[146].
Но есть такие литературные связки, что неистребимы и не подлежат развенчанию. Гораздо интереснее, когда они сами порождают сюжеты.
Критик Вячеслав Курицын в 1999 году, в одной из своих рецензий, приводил «Анекдот про дворника»: «Типа расфигачил мальчик мячом окно. Несётся за ним дворник с метлой, орёт: „Убью на“. Мальчик бежит и думает — „Как же так? Я интеллигентный московский мальчик, мог бы сидеть дома, пить чай, читать книжку своего любимого писателя Хемингуэя, а вынужден удирать по грязному снегу от этого дикого ужасного дворника!“
В это, стало быть, время писатель Хемингуэй сидит голый на Кубе потный, пьёт ром и всё такое. Страдает — „Как же так? Я такой модный писатель, а торчу на этой каканой Кубе вместо того, чтобы сидеть на Елисейских полях в кафе, тянуть винцо со своим любимым писателем Андре Моруа, жухать девок и всё такое“.
Моруа, как несложно догадаться, в это время скучает на Елисейских с винцом, тёлками и всё такое. И думает: „Майн готт! Куда уходит жизнь? Я бы мог сейчас в заснеженной Москве в тёплом подвале пить водку со своим любимым писателем Андреем Платоновым…“
А Платонов, соответственно, гонится с метлой за мальчиком и орёт: „Ужо! Убью на!“»[147].
Есть и иной вариант:
«Закончилась война. Мальчику из хорошей московской семьи на день рождения подарили футбольный мяч. Это было в январе, а в апреле мальчик разбил мячом окно дворницкой. И сейчас, чавкая грязными сапогами, за ним бежит по бульвару дворник дядя Дюша.
— Что я здесь делаю, и зачем мне надо было бить это дурацкое стекло? — думает мальчик, — читал бы лучше в папином кабинете «Трех товарищей̆»!..
А в это время в Швейцарии, на берегу озера Лаго-Маджоре, в открытом кафе маленького городка Локарно нежится на солнышке писатель Эрих Мария Ремарк. Он покуривает «житан» и совсем не смотрит на обнаженных купальщиц. Он думает:
— Что делаю в этой курортной дыре я, единственный, кто знает цену настоящей мужской дружбе? Впрочем, если б я мог писать, как мой друг Хэм, я бы совсем иначе рассказал и о судьбах потерянного поколения…
А в это время Эрнест Хемингуэй, прячась под навесом из сахарного тростника от ненасытного кубинского солнца, раскуривает очередную темнокожую сигару. И думает:
— Конечно, это я изобразил мужество и достоинство человека, сочетая истинный трагизм с подлинной романтикой. Но мои герои — какие-то слишком сильные, и я начинаю опасаться, что у них картонные чувства. Во всем мире есть один человек, способный̆ меня понять. Это какой-то русский по фамилии Платонов, чью короткую новеллу мне пересказали вчера… Да, нам было бы о чем поговорить, окажись я сейчас в его холодной Москве…
…А в это время в Москве Андрей Платонов, чавкая сапогами, бежит по Тверскому бульвару, прижимая к фартуку грязный кожаный мяч. И думает: «Ну, паршивец, попадись!..»
В таких историях всегда есть проблема авторства. Семь городов спорят о звании родины Гомера.
Александр Аронов утверждал, что это написал он — ещё в шестидесятые годы — тому есть свидетельства[148].
Приводились и ссылки на пару свидетелей — но свидетелей чего? Люди говорят: да, он нам тоже говорил, что это он. Рассказывал, да. Помним.
Налицо известная трагедия автора, чей текст перешёл в фольклор. Доказать ничего невозможно.
Более того автор (если это он) оказывается в унизительной точке недоверия — примерно так же, как если бы он
