Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

маманьку, хоронил и оплакивал ее вместе со мной. Учился я трудно, без желания, но Власий никогда не обижал меня. Он всегда был выпивши, но добрый и ласковый. Никогда я не видел дьячка таким, каким нарисовал его Лазурька. Он помнился мне в старой, но всегда чистой и аккуратной рясе, скуфье. Почему же он такой оборванный?..

А Лазурька поталкивал меня локтем и, кивая на рисунок, говорил, заикаясь на каждом слове:

—П-п-пристал: срисуй и срисуй. «М-может, говорит, я один только и есть такой дьячок иа свете. Срисуй. У-умру, будешь меня людям показывать». Когда срисовал, он на колени стал и начал плакать и всех попов ругать... Хватит тебе на него глядеть! Тут вон еще сколько нарисовано.

Лист за листом выкладывал из коробки Лазурька свои рисунки. Тут были портреты купца Охромеева, капитана и матросов с парохода, что потонул под Сызранью, виды Волги, степных просторов за Балаковом...

Заменяя один рисунок другим, Лазурька всякий раз спрашивал:

Ловко? — А когда коробка опустела, тихо заметил: — В-вот и все теперь.

Как же ты рисуешь? — все еще сомневался я в верности Лазурькиных слов.

А я почем знаю! — пожал он плечами.— Энто лето на Волге человека увидал. Сидит на каМушке возле самой воды, а на коленях у него длинная тетрадка. Глянул я, а он в нее карандашом и воду, и небо, и пароход с дымом — все зарисовал. Я пришел домой, взял у папаньки карандаш и тоже начал срисовывать. Все не получалось и не получалось, а потом враз получилось. Папка говорит, я в маманю выродился. Она у нас ух какая! Когда мы в Затоне жили, она вон как печку разукрашивала! Все на ней было нарисовано: и цветы разные, и бабочки, и птички. А еще она у нас петь мастерица. Как зальется на всю Волгу! Папаня хотел меня в Саратов везти, в школу рисовальную определить, да тут случилось, мы тонули, маманьку лечили, и поселок сгорел...

Ребятишки!..— раздался за окном осторожный голос бабани.

Я отдернул занавеску, открыл окно.

Пойдем, сынок, обед принесли.— Бабаня кинула взгляд на фигурки, расставленные по столу, засмеялась.— Батюшки, скотины-то у вас сколько! — Рассматривая пегую коровку, спросила Лазурьку: — Ты, чай, мастеришь?

Нет, маманька,— смущенно пробормотал он, опуская ресницы.

Хороши, прямо любота! — Потом дернула Лазурьку за рукав.— Сказывают, Евлашиха тебя бьет?

Он покраснел и потупился.

—Ты вот чего, парень,— глухо и строго заговорила бабаня.— Протянет она к тебе руку, а ты плюнь ей в зенки. Плюнь да скажи: «Нарожай, мол, своих ребятишек да и колоти их». И не стыдись, не бойся. Никудышный она человек. А от плохого человека, что от гнилушки, дыму много, а тепла не жди. Без матери-то кто ж тебя кормит?

Да никто,— тихо ответил Лазурька. Бабаня отошла от окна, кивнула мне:

Беги за мной, Роман.

Я догнал ее на крыльце, и мы вместе вошли в наш номер.

Посреди стола на широком расписном подносе стояли ку-бастенькая кастрюлька и металлический судок. На тарелке горкой возвышались ломти ржаного и пшеничного хлеба. Бабаня молча сдвинула его на поднос, схватила судок, опрокинула содержимое на тарелку. Сверху положила два ломтя хлеба, прикрыла салфеткой, подняла и пошла из комнаты.

—Меня не дожидайся, ешь. Я с Лазурькой побуду,— сказала она, скрываясь за дверью.

5

—Всё гонят и гонят...— вдалеке проговорила бабаня.

Я сел на постели и сразу ослеп от света, бившего в окна. Бабаня шла через комнату, зябко кутаясь в шаль.

—Отоспался, что ли? Не будила тебя. А все уже на ногах,— ворчливо говорила она, оправляя на столе скатерть.— У меня иочь-то опять разорвалась. Усну и проснусь. То сама проснусь, то разбудят.

Я слушаю бабаню и думаю над ее первыми словами: «Всё гонят и гонят...» Кому она их сказала? Зачем?

—Ты говорила — гонят. А кого?

—Да людей. На войну эту!..— обиженно воскликнула бабаня, и голос у нее будто надломился.— С музыкой стали гнать. Горе вон какое, а они в дудки играют! — Она плюнула и грузно опустилась у стола.

Сидела сгорбленная, низко опустив голову. Я уже оделся, натянул сапоги, когда бабаня будто вспомнила что-то:

—Ты вот чего, сынок, к Лазурьке сбегай. Мать его поутру приехала. Проводила отца и вернулась. Они, горюны, уж плакали-плакали. Ты беги, развесели парнишку.

На ходу завязывая поясок, я выбежал на крыльцо. На дворе было тихо и пустынно. Лазурька сидел на бревне возле каретника и чертил прутиком по пыли у своих ног. Он поднял на меня сумрачное лицо, пытался заговорить, но не смог.

Некоторое время сидел, обламывая прутик, а потом отшвырнул его и с обидой сказал:

—Полезем, что ли, на каретник.

Мы уселись в сене на то же место, что примяли вчера. Обтерев рукавом лицо, Лазурька длинно вздохнул, слазил за пазуху, достал узкий синий конверт, вынул из него листочек и протянул мне:

Прочитай. Плохо я читаю-то...

Милый мой, дорогой мой сынок! Обо мне не думай и не печалься. Не одну беду мы с тобой пережили. Переживем и войну эту проклятую. Прошу тебя, береги маму, жалей ее и слушайся. Одна ведь она у нас. Акулине Евлампьевне спуску не давай и при случае скажи: вернется, мол, папка с войны, полностью с тобой рассчитается. А я, Лазуренька, вернусь. Ты духом не падай и жди меня. После войны мы заживем куда как хорошо! Посылаю тебе подарочек памятный. Береги его на счастье, на веселую жизнь. Обнимаю тебя. Твой папка Елизар Самоцветов.

Забирая у меня письмо, Лазурька заговорил задумчиво и нисколько не заикаясь:

Маманя приехала сама не своя. Все утро по избе металась. Грозилась передушить всех, кто войну затеял. И царя, шумела, убить надо, и всех царенят. Совсем она хворая и заговаривается, как тогда, когда тонули-то. Умаялся я с ней, еле уговорил спать лечь.— Он порылся в сене, вытянул длинную былку и принялся наматывать ее на палец. Накрутил, посмотрел, как она раскрутилась, спросил: — Показать папа-нин подарок?

Покажи.— И я придвинулся к Лазурьке.

Глаза у него повеселели. Он торопливо вынул из кармана штанов небольшую красненькую коробочку, снял крышку и протянул мне на ладони губную гармонику.

—Хочешь, заиграю?

Не дожидаясь моего согласия, Лазурька поднес гармошку ко рту. Губы у него слегка вывернулись, и гармоника издала тихие переливчатые звуки. Казалось, где-то далеко-далеко кто-то и плакал и рассыпчато, игриво смеялся. Затем среди этого многоголосья стал вырастать и выравниваться нежный молодой высокий голос. Он