Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

— Нет, нет, нет, не надо даже говорить о войне! — кричали остальные. — Мы готовы к обороне, да. Но к нападению — нет.

— Да, я забыл сказать, — заявил вне очереди старый генерал с ватными баками. — Помните евангельское изречение: "Поднявший меч от меча и погибнет". Это сущая правда, и наше дело не забывать этого правила.

Мне были смешны все эти ссылки на землетрясение, революцию, Священное Писание. Я считал, что доводы эти годились лишь для провинциальных старух, а не для военного совещания. Председательствующий понял это и поставил вопрос в должную плоскость: он констатировал, что Америка растет быстрее Англии, и параллельно с этим американский империализм приобретает все более угрожающие формы. Закрывать глаза на будущее нельзя.

— Не будем пока касаться возможности или невозможности войны, — сказал он. — Обсудим план по существу.

Вслед за этим было сделано около тридцати возражений по плану кампании. Все эти возражения я записал на лист одно за другим. Десять из них, на мой взгляд, не заслуживали внимания. Об остальных можно было говорить. Мне дали неделю срока, чтобы сформулировать контрвозражения и подготовиться к новому выступлению. Я забрал все документы в портфель и направился домой, так как чувствовал себя уставшим. В то же самое время я ощущал в себе огромную радость. Я исполнил свой долг перед Англией, дал тревожный звонок. Я доказал, что обмануть историческую необходимость нельзя. Что нужно поспешить к ней навстречу.

Дома, еще в вестибюле, я услышал пение и музыку и понял, что у Мабель гости. Лакей сказал мне, что пришел лорд Лавентри, несколько русских из Арко-са и два американца. Я так устал за день, что решил не показываться в гостиную, а прямо прошел к себе. На минуту прижав трубку к уху, я услышал обычную салонную болтовню, а затем пение какого-то русского романса.

Я долго ходил по комнате, так как не мог успокоиться от волненья. Скоро я обнаружил, что волненье это не проходит, а, наоборот, все разрастается. Я положительно не знал, что мне делать. В это время лакей доложил о приходе Долгорукого.

Я страшно обрадовался князю. С ним я мог поделиться своими радостями и опасениями. Ведь почти восемь лет он был моим спутником в похождениях и верным помощником. Я привык верить ему, как никому. Мы поцеловались с Долгоруким по русскому обычаю, и я от всей души поблагодарил его, что он пришел ко мне. Князь улыбнулся, сел и приготовился слушать.

Подробно, насколько мне этого хотелось, я рассказал ему весь ход прений, отдельно по листу, прочел все возражения и тут же сообщил, как я собираюсь отвечать. Долгорукий слушал внимательно и не сказал ничего лишнего. Наоборот, несколько его реплик были умны.

Наш разговор продолжался около часу, когда я почувствовал, что начинаю успокаиваться. Мы распили бутылку шампанского, и наша беседа продолжалась уже в дружеском тоне, только временами возвращаясь к войне с Америкой. Долгорукий был очень мил в этот вечер. Вдобавок, он был чисто побрит и одет вполне прилично. Но руки у него были грубы по-прежнему. Он не бросил своей работы в доках, наоборот, по его словам, успел примириться с ней окончательно.

Я готов был проболтать с ним всю ночь, хотя сон начал одолевать меня. Я успел зевнуть только один раз, когда на столе зазвонил телефон, и китаец, лакей деда, сообщил мне испуганно, что старику очень плохо, и он просит меня немедленно прибыть.

Я сказал Долгорукому, что должен идти. Он вызвался сопровождать меня, так как симпатизировал деду и надеялся быть мне полезным. Я запер все мои документы в шкаф, и мы вместе вышли на улицу.

Деда мы застали в очень плохом состоянии. Страшная рвота терзала его. Вызванный врач сказал, что к утру он может умереть. Я решил остаться у его постели. Долгорукий был так любезен, что согласился съездить ко мне домой и привезти все нужные для ночи вещи. И он сделал это с обычной для него быстротой. Не прошло и часу, как он привез мне бумажник, умывальные принадлежности и даже русский роман, который лежал раскрытым у меня на столе. Он ушел домой только в час.

В два деду стало лучше, и он уснул. Я воспользовался этим, достал свой дневник и вкратце вписал в него события сегодняшнего дня.

12 февраля. Сегодня мы сожгли деда в крематории, как он сам того пожелал еще давно.

Строго говоря, старика доконала всеобщая забастовка. С того дня, как на него налетел автомобиль леди Прэскот, он, в сущности, не поправлялся. Всего несколько раз за последние месяцы он выезжал на прогулку в экипаже, но всякий раз говорил по возвращении, что воздух, солнце и люди перестали его радовать. Я видел, что старик идет на убыль, но, к сожалению, занятый важными делами, не мог оказать ему достаточного внимания.

Дед продолжал умирать два дня. Он ничего не умел делать скоро. Эти два дня я провел в его квартире, выслушивая последние наставления. В промежутке между приступами рвоты он полоскал рот водой и очень тихо говорил мне:

— Поаккуратней с Англией, Эдди. Не забывайте, что она составлена из кусков. Я не говорю, что это плохо. Все здания строятся из отдельных камней. Но все-таки англичане должны быть осторожными. Если вывалится один кусок, может рухнуть угол. А тогда пойдет и пойдет…

— Да, да, — отвечал я твердо. — Все это мы имеем в виду. Никто не собирается зевать.

В начале второго дня мысли деда изменились. Он шептал:

— Я не успел окончить книги о прелести певчих птиц, Эдди. Ведь я решил ее написать, еще когда был в Трансваале. Но последнее время меня слишком волновала политика. Может быть, на старости лет ты займешься птицами. Тогда напиши на обложке: Кенты — дед и внук.

Я дал ему обещание, что непременно закончу и издам рукопись. Он благодарно посмотрел на меня и захрипел:

— Побольше бы таких, как ты, Эдди. Пока будут существовать такие англичане, Лондон не пропадет.

С каждым часом речь его становилась невнятнее. Но он не переставал говорить, — очевидно, его мучили новые опасения. Последние слова, которые он выкрикнул вполне отчетливо, были:

— Птицы, певчие птицы, на помощь Англии! Болдуин накормит вас…

С этими словами на устах старик скончался. Я не помню, когда плакал последней раз. Но тут две слезы скатились по моим щекам, и я закрыл глаза.

Сейчас же после сожжения деда я вернулся на его квартиру и заявил китайцу, что оставляю помещение за собой. Оно мне может пригодиться в дальнейшем и стоит недорого. Я приказал только уничтожить последние коллекции деда, так как не видел в них пользы. У себя в столе я по-прежнему оставляю дневник. Я буду приходить сюда иногда, вспоминать деда и делать свои записи.

13 февраля. Меня постигло несчастие, перед которым смерть деда сущий пустяк.

Вчера я приехал домой, чтобы возобновить мои занятия по докладу. За время болезни деда я немного отвык от своих бумаг и не сразу мог найти все то, что мне было нужно. Беспорядок в шкафу был полный. Наконец, мне удалось разложить нужные мне справки и документы в последовательном порядке на столе. И тут меня поразило одно обстоятельство: трех наиболее важных папок не было. Именно, я не досчитывался схемы обороны Лондона и планов воздушных нападений на Париж и Нью-Йорк.

Мне не сразу пришло в голову, что эти важные документы могли пропасть у меня из комнаты. Я перерыл все бумаги на полках стального шкафа. Но я не нашел ничего нужного. Десять минут я просидел в кресле неподвижно, раздумывая, возможно ли похищение, и какие последствия оно будет иметь для меня. План нападения на Нью-Йорк был составлен лично мною. Его я, конечно, мог возобновить. Но документы, касающиеся Парижа и Лондона, я получил из секретной комиссии под особую расписку. Их я должен был вернуть после окончания доклада. Но я не мог, пользуясь этим, скрывать исчезновение документов в течение нескольких дней. Надо было немедленно начать поиски и учесть возможные последствия пропажи.

По телефону я вызвал Гропа и рассказал ему всю историю. Сыщик изменился в лице, одна щека у него задергалась. Он не сказал ничего, вынул из кармана лупу и принялся осматривать поверхность шкафа у замочной скважины.