Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель - Владимир Осин

Граф Фредерикс поручил генералу графу Ностицу доложить об этом бельгийскому послу графу де Бюссере, которому ничего по этому поводу не было известно. Видно, французский и английский послы не ставили его ни во что и не передали ему о происшедшем. Оскорбленный этим небрежным отношением к нему, он тем не менее обещал графу Ностицу свое содействие. Он объяснил бельгийскому генералу Рикелю, что совершенно невозможно препятствовать монарху в его желании командовать армией, что нельзя обращаться с русским царем, как с вассалом, и что он в случае, если великий князь не откажется от своего плана, вынужден будет телеграфировать королю Альберту о немедленном отозвании им генерала Рикеля. Генерал, будучи на стороне Николая Николаевича, проявил некоторое колебание, и граф Бюссере отправился к Палеологу, после чего Рикель должен был беспрекословно исполнить желание де Бюссере. Что касается английского генерала, то говорят, что он с трудом присоединился к этому делу. Государь не простил этого поступка маркизу де Ла Гишу. Под тем предлогом, что этот штаб-офицер заслуживает повышения, Государь устроил так, что три месяца спустя маркиз де Ла Гиш был отозван во Францию, где получил пост бригадного командира. Его заместителем был сыгравший впоследствии большую роль в гибели адмирала Колчака генерал Жанен.

Когда бедному Фредериксу после его мытарств по лазаретам, не в качестве больного, а в качестве государственного преступника, было, наконец, разрешено вернуться к своей семье, он нам рассказал несколько подробностей отречения Николая II от престола. Он рассказывал, что Государь колебался и противился и что подпись под отречением была у него вырвана насильно грубым обращением с ним генерала Рузского, схватившего его за руку и, держа свою руку на манифесте об отречении, грубо ему повторявшего: «Подпишите, подпишите же. Разве Вы не видите, что Вам ничего другого не остается делать. Если Вы не подпишите — я не отвечаю за Вашу жизнь»[97].

— Я попробовал вмешаться, — рассказывал Фредерикс, — но Рузский мне нагло заметил: «Я не с Вами разговариваю. Вам больше нет здесь места. Царь должен был бы давно окружить себя русскими людьми, а не остзейскими баронами». Государь был подавлен и смущенно смотрел вокруг… Затем Гучков и Шульгин пожелали остаться с царем наедине. Государь сделал мне знак удалиться. Когда, спустя час, меня позвали, Государь сказал мне нерешительным тоном и как всегда потупив глаза: «Эти господа требуют, чтобы мы с Вами были разлучены. Они утверждают, что нам опасно быть вместе».

«Опасно? Но для кого, Ваше величество? Если это опасно для Вас, то я готов немедленно Вас покинуть, если же для меня, то умоляю Вас разрешить мне остаться с Вами», — и, объятый непосредственным, глубоким сочувствием, я схватил и поцеловал его руку. «Опасность угрожает мне», — тихо промолвил император. «Да хранит Бог Ваше величество», — сказал я, низко кланяясь.

«Давно была пора расстаться!», — воскликнул Рузский.

«Мне более никогда не разрешили увидать Государя», — прибавил Фредерикс.

Во время одной из продолжительных бесед, которую я вела с Фредериксом вместе с впоследствии застреленным Безаком, бывшим постоянным посетителем несчастной семьи Фредерикса, о войне и той роли, которую сыграли в ней Te и другие, он нам рассказывал, что Николай II был сначала очень миролюбиво настроен, но постепенно стал поддаваться убеждениям Сухомлинова и Янушкевича в грядущей блестящей славе и победе. Николай Николаевич тоже в этом смысле склонял его к войне. Сазонов же дал решительный толчок, убедив его, что война с Германией является единственным средством спасти свою жизнь и сохранить наследнику трон.

«Когда граф Пурталес пришел ко мне и со слезами на глазах умолял меня еще раз попытаться убедить Государя отменить приказ о мобилизации, я направился к императрице и объяснил ей всю серьезность этого непоправимого шага. «Вы правы, — сказала она, — надо во что бы то ни стало предотвратить это страшное несчастье. Впрочем, здесь вкралось некоторое недоразумение — мобилизация объявлена не против Германии, а против Австрии. Государь говорил мне об этом несколько раз, и Вильгельм либо плохо осведомлен, либо прикидывается таковым». Мы пошли вместе к Государю, у него уже находился Сазонов. Я говорил с полным убеждением, искренно и сердечно, как мне диктовала моя глубокая симпатия к царю. Я умолял его не брать на себя эту огромную ответственность перед историей и пред всем человечеством. Государыня меня поддерживала, говорила сначала по-французски, затем по-английски. Она думала, что я не понимаю этого языка, но я хорошо понял следующую ее фразу: «Ники, ты называешь его часто помешанным стариком, но он вовсе не помешанный, он предан тебе более других. Дай приказ о демобилизации, сделай это!» Государь задумался. Сазонов, повернувшись в мою сторону, сказал: «А я имею храбрость взять на себя ответственность за эту войну. Война эта неизбежна. Она сделает Россию еще сильнее и могущественнее. И Вы, министр двора, которому подобает соблюдать интересы Государя, Вы хотите, чтобы он подписал свой смертный приговор, оттого что Россия никогда не простит ему тех унижений, которые Вы ему навязываете!» Государь, до этой минуты колебавшийся, казалось, сразу предпринял какое-то решение и приказал, прекратив разговор с Сазоновым и мной, призвать к нему немедленно Сухомлинова и великого князя Николая Николаевича.

На следующий день была объявлена война!..

Семь месяцев заключения Государя в Царском Селе

Долголетний обер-гофмаршал императорского двора граф Бенкендорф умер в 1921 году вблизи Ревеля в Кварантене. Перестало биться благородное сердце. Погиб один из редких, верных слуг монархии!

Если когда-либо будет восстановлен в России трон, будущему монарху будет недоставать такой опоры, такого стража монархических традиций, каким был покойный Бенкендорф, так как такие люди все более и более исчезают там, где некогда была Россия. Часто я себе задаю вопрос: кем будет окружен этот неизвестный будущий монарх? Наше поколение исчезает. Но я не думаю, чтобы приверженцы царского престола перестали существовать. Мне говорят: «Короли исчезнут». Они будут существовать, пока будет существовать мир. Только Людовик XIV не был бы доволен нынешними царедворцами — вместо герцога Сен-Симона ныне разбогатевший купец, приехавший из-за моря, почти негр, но зато имеющий деньги для того, чтобы давать обеды у Ритца[98].

Когда я в конце 1918 года покинула Петербург, я оставила там графа Бенкендорфа больным, он лежал в постели, с опухшими от недоедания ногами, казалось, его глаза скоро закроются навеки. С тех пор как Государя перевели в Тобольск, я видалась почти ежедневно с Бенкендорфом. Мы жили по соседству — я в моей маленькой квартире у князя Лобанова, на углу Миллионной и Мойки (после того, как у меня забрали мой дом), Бенкендорфы же несколько шагов дальше, в доме великого князя Николая Михайловича, где они наняли несколько комнат. Их очень преследовали большевики, которые под разными предлогами почти каждую ночь производили у них обыски, забирая решительно все: стулья, диваны, одеяла, белье, платья и т. д. Каждый день встречала меня графиня со слезами на глазах; граф же держался спокойно, но, по-видимому, страдал за жену. Он чувствовал, что он уже недолговечен. Младший сын графини князь Василий Долгорукий был вместе с царем отправлен в Сибирь. Второй сын, князь Александр, моряк, жил у своих родителей и был арестован подобно тому, как и мы все один за другим без всякого повода, без предъявления какого бы то ни было обвинения. Шесть недель спустя он был освобожден, затем через 8 дней снова арестован, и на этот раз окончательно. Пока представители нейтральных держав находились еще в Петербурге, граф Бенкендорф мог бы еще бежать, но его, быть может, преувеличенное самолюбие не позволило ему этого сделать — он не хотел покидать Россию в то время, как сыновья его жены находились в смертельной опасности. Он все надеялся помочь одному из них, находившемуся в Петропавловской крепости, помочь или самому умереть. Он часто приходил ко мне, так как потребность в общении была у нас велика. Желание сообщить новость, поделиться впечатлениями, забыть на мгновение муки голода, холода, отсутствие освещения, все это побуждало нас, несмотря на затруднения и опасность таких посещений, ходить друг к другу — так велико было у нас желание встретиться и провести несколько часов вместе. Замученные голодом, изобретали мы всевозможные блюда, конечно, не утолявшие голода, — мы делали сухари из кофейной гущи, из картофельной шелухи, смешанной с небольшим количеством муки с песком, делали лепешки из тертых бураков. Счастливы были те, у кого имелось какао или черствый французский военный сухарь, который надо было размягчать в воде и делать из него похлебку. Нейтральные и союзники делали для нас все, что могли, и часто даже более того. Я хочу здесь выразить свою благодарность итальянскому офицеру графу Руджиэри, сыну генерала того же имени. Он в те тяжелые дни был братом для молодых и сыном для старых. Американский генерал Юдзон был нами тоже очень любим, мы очень ценили беспристрастность его суждений, его ум, его отзывчивость.