Всегда начеку - Сергей Смирнов

— И убил бы?!

— А что ему терять? Я же вам говорю: зверь. Он отлично знал: одна ли смерть на его совести, две ли, попадется — все равно расстрел...

И вот только тут и, наверное, потому, что рассказывает обо всем этом сам Николай Васильевич, — только тут я начинаю по-настоящему понимать, какое же огромное и гуманное дело сделал этот человек, избавив ни в чем не повинных людей от опасности, заключенной в самом существовании Ожировского.

А в изложении Шевченко это выглядит до того простым: приехал, расследовал, нашел преступника, передал его правосудию, — что слушаешь и ловишь себя на мысли: «А ведь и впрямь ничего особенного! Ровным счетом ничего. Я не следователь и то, наверное, справился бы!»

А он, будто читая мои мысли, внезапно говорит:

— Коробейников наш был мудрым человеком! Я всю жизнь буду благодарен обстоятельствам, которые свели меня с ним именно в самом начале работы. Ведь поначалу у новичка, знаете как: все на крайних полюсах. «Либо — либо», ничего промежуточного. Либо преступление кажется тебе до того запутанным, что не только тебе, а и вообще никому в нем не разобраться. Либо думаешь: просто, как дважды два, и чего это я беспокоился, ночей не спал?.. Так вот он нам, салажатам, любил повторять: «Всякое дело становится простым только тогда, когда ты его довел до конца. Но и нет ни одного дела, которое до конца довести невозможно. Если что-то не получается, ищи причину прежде всего в себе...»

Я уже в который раз слышу от Шевченко фамилию Коробейникова, и, естественно, меня это заинтересовывает.

— Рассказать? — задумчиво переспрашивает Николай Васильевич. — Что ж, слушайте...

Страничка третья

Счастлив, по-настоящему счастлив учитель, чье имя не забыто учениками, даже когда у них побелели виски. Вдвойне счастлив тот, кто видит, что его наука служит делу.

Судя по фотографии, Иван Зиновьевич Коробейников — человек жестковатый и суровый. Что ж, это можно понять: нелегкое дело поручила ему партия, когда перевела из Сибири на Южный Сахалин. Вскоре после освобождения городов южной части далекого острова сюда стали съезжаться рабочие, навербованные в центральных районах Советского Союза.

Ехали на рыбные и целлюлозно-бумажные комбинаты. В леспромхозы. В колхозы. На строительство. Ехали лучшие из лучших — те, кого посылали рабочие коллективы Поволжья и Урала, Подмосковья и Сибири. Семьями. Бригадами. Со своей техникой и своим ритмом работы и жизни.

Но немало было и случайных людей, рассчитывавших в этой пестрой суете первых послевоенных дней здесь, в немыслимом далеке, либо от чего-то скрыться, либо что-то скрыть. Либо, в лучшем случае, «замолотить» деньгу: на Сахалине, говорят, рубли не считанные...

Вот в какой обстановке пришлось работать Коробейникову и его подчиненным.

Однажды перед демобилизацией солдат и матросов работники Сахалинского уголовного розыска появились на кораблях и в воинских подразделениях. Они не сулили легкой жизни, не обещали одной только романтики. Они даже честно сознавались: получаем не слишком много, любой квалифицированный слесарь или токарь получает раза в два больше. Единственное, что они твердо обещали, — беспокойную жизнь. Уж это с гарантией!

Солдаты — вчерашние саперы, разведчики, минометчики, матросы, люди самых рискованных боевых специальностей — поняли, о чем им говорят. Понял это и командир комсомольско-молодежного минометного расчета старший сержант Николай Шевченко.

В отделе кадров ему сказали: давай, сержант, твои документы, а все полагающиеся академии пройдешь у Коробейникова. Не ты первый, не ты последний — он учитель опытный!..

«Академии» Коробейникова оказались несложными.

— Вот так, — сказал он. — С годик посидишь секретарем отдела, благо, парень грамотный. Приглядывайся, дыши нашим воздухом. Дураком не будешь — сам догадаешься, что тебе надо.

Шевченко догадался. В сорок восьмом году он стал заочником Иркутской школы начальствующего состава милиции. А незадолго до этого Коробейников перевел его помощником оперативного уполномоченного. Стали Николаю Шевченко поручать несложные расследования, потом брать его на более ответственные операции.

— Ты только ни на нож, ни на пулю попусту не лезь, — поучал Коробейников. — Лихость — это скорее от глупости, чем от геройства. А в нашем деле нужна собранность. Расчет. Мгновенная ориентация...

Счастлив учитель, чье имя с благодарностью вспоминают ученики: значит, он прожил на свете не зря.

— Мне вообще везло на хороших люден, — вспоминает Шевченко. — Позднее, когда я перевелся во Владивосток, в Ленинское отделение милиции, такими же наставниками стали для меня Иван Федорович Школа и Огнянников.

Я слушаю неторопливый, уважительный рассказ Николая Васильевича о его учителях и наставниках и думаю о том, что, должно быть, тем и сильны наши учреждения милиции, что здесь сумели сохранить дух добрых традиций, законы фронтового товарищества, когда сильный помогает слабому, опытный спешит поделиться знаниями с новичком. Это — суровое товарищество. Оно не прощает ни измен, ни ошибок; но, наверное, в этом и его сила, потому что по-другому нельзя в деле, требующем ежедневного, ежечасного риска. Всегда. Всю жизнь.

— У меня жена, Аня, — вдруг засмеялся Николай Васильевич, — первые года полтора не могла понять: как это можно так жить на свете? В гости идешь — докладываешь дежурному: я там-то. В кино в кои веки соберешься и то предупреждаешь билетера: будут спрашивать — я в таком-то ряду, на таком-то месте. Да ты что, не человек, что ли? Не имеешь права на отдых, как все? Не имею, говорю, Аннушка, не имею, друг мой сердечный. В этом весь смысл нашей работы: чтобы другие отдыхали.

Он вздыхает:

— Все было... И слезы, и упреки. А потом ничего. То ли поняла, то ли просто привыкла. Да ведь и то сказать: у нас все семьи так живут, с кем ни поговорите. Полковник Ничик Никита Павлович — в пятьдесят седьмом, когда я перешел в краевое управление, он был первым моим начальником, мудрейший человек и криминалист каких мало, — так тот, бывало, шутил: «Наша специальность на холостяков рассчитана. Ни одна женщина такой семейной жизни не выдержит...»

По рассказам других я уже много знаю об этом человеке: как он сколачивал семью, как ютился в такой комнатенке, что сейчас и вспоминать не хочется. А лучшего-то и требовать не приходилось. Тогда, после войны, в первую очередь надо было подымать из развалин города, разрушенные фашистами, и до строительства Владивостока не сразу очередь дошла. Сейчас — иной разговор. Вон как город растет, во все стороны раздался, красавец! И у Шевченко сейчас все иначе: получил квартиру, жена работает и довольна этим; сын Валерий, поработав на Дальзаводе, честь честью пошел в армию. Тихо, дружно, хорошо! Но чего все это стоило! А что же вы думаете, счастье — оно легко достается? Кто-кто, а уж он-то, каждый день имеющий дело с теми, кто стремится к легкому счастью, — он-то знает, какое оно, настоящее человеческое счастье...

Я на мгновение мысленно представляю себе, как он ведет допрос. С глазу на глаз с тем, кто посягнул на чью-то, может быть, такую же трудную радость. Посягнул, чтобы промотать, пропить, просадить в карты, пустить с ветром и по ветру то, что другому доставалось ценою нелегких усилий. И как при этом темнеют внимательные глаза Шевченко. И каким четким делается каждое его слово.

Страничка четвертая

Я у него спрашиваю: а бывают ли хотя бы сравнительно легкие дела? Спрашиваю потому, что накануне прочел в его наградных документах: «...за раскрытие особо сложных преступлений...» Он на минуту задумывается, потом говорит:

— Да ведь как судить: простое, сложное? Я же говорю, оно всякое становится простым, когда в нем разберешься...

Он рассказал о нескольких из последних дел, которые ему довелось распутывать. Признаться, я был даже несколько разочарован: до чего все оказывается простым и логически обоснованным. Ничего таинственного!

— Таинственного? — переспрашивает Шевченко. И смеется. Заразительно смеется. У него хороший, располагающий смех. — Чего-чего, а таинственного я могу вам три нормы выдать. Этого добра в нашей работе навалом. Да вот, далеко за примером не ходить...

И он рассказывает мне подробности лесозаводской истории, о которой я некогда уже слыхал, но в общих чертах. Она в свое время нашумела у нас в Приморье.

Вот какая это история.

...Лесозаводск — город на берегу стремительной Уссури. Одноэтажный, деревянный, разбросанный, он с первых дней своего существования отгородился от жизни заборами, закрылся ставнями, у каждых ворот выстроил штабеля аккуратно нарубленных поленьев, — тихий, далекий город. Правда, последние годы шумная разноголосица жизни вторглась и сюда: стали появляться новые предприятия, разросся Уссурийский деревообрабатывающий комбинат, возникли новые улицы, открыты новые школы, больницы.