Ленинградская зима - Василий Ардаматский

Возле ящиков прятался от метели часовой. Он уже давно заметил Жухина. Сначала предположил, что идет кто-то из боевого расчета, но скоро понял: это не так. Солдат был молодой, необстрелянный. Опытный давно бы уж окликнул человека и положенным способом вызвал бы свое караульное начальство, а этот все приглядывался. Заметив часового, Жухин, не думая ни мгновения, ринулся мимо ящиков с другой от солдата стороны. Солдат вскинул винтовку и выстрелил.

Пуля попала Жухину в шею. Он еще пробежал сгоряча шагов десять и упал ничком на остробугристый наст.

Из землянок выскочили зенитчики. Им не очень хотелось, покинув тепло, бегать по метели, но часовой возбужденно кричал:

– Я говорю – гад был. Искать надо! Гад был!

– Погоди голосить, – остановил его командир батареи. – Куда побежал твой гад? Туда? Идем посмотрим…

Жухин был без сознания и страшно хрипел. Приехавший вскоре уполномоченный особого отдела, осмотрев экипировку и снаряжение раненого, сказал:

– Оттуда. Кто его ранил?

– Часовой Ахметдинов.

– Где он?

Ахметдинов рассказал, как было дело, потом уполномоченный особого отдела нашел место, где Жухин свалился в ход сообщения.

– Ясная картина, – сказал он. – Из-за метели он шел вслепую, кувырнулся сюда, стал искать выход и напоролся на часового…

Из санчасти прибыла лошадь с санями. Жухин стал бредить – выкрикивал какие-то слова по-французски, а ругался по-русски. Когда его стали поднимать, он затих. И умер по дороге к санчасти.

Его неудачный переход через фронт нашел отражение в четырех строках оперативной сводки: «При переходе линии фронта был тяжело ранен и умер неизвестный с фиктивными документами на старшину инженерных войск Золотухина В.Б. Обращает на себя внимание, что при убитом, кроме денег в банкнотах сторублевого достоинства на сумму 50 тысяч рублей, не было никакого оружия или иного оснащения». Против этого места в сводке начальник Управления госбезопасности Кубаткин написал для памяти: «Не шел ли он с той же миссией, что и Есипов?»

Максим Михайлович Браславский в землянке командира батальона ждал своего часа, чтобы перейти фронт. Хозяин землянки угощал его горячим кофе, коньяком и пытался вызвать на разговор – ему просто любопытно было: что это за люди, идущие на такое рискованное дело? Но Браславский отвечал ему односложно, недовольно, немец мешал ему сосредоточиться и уйти в себя.

В группе Акселя Максим Михайлович Браславский снискал славу великого молчальника.

Из всей русской группы Браславский признавал одного полковника Мигунова, потому что тот был из семьи крупного помещика и знатного дворянина. Сам Браславский был сыном высокообразованного военного, довольно богатого дворянина. Еще перед первой мировой войной отец Браславского предусмотрительно перевел свое состояние в швейцарские банки, и когда в восемнадцатом году вся семья оказалась во Франции, они не испытывали нужды. Максим Браславский получил во Франции высшее военное образование. От отца вместе с кровью в него вошла священная жажда мести большевикам «за поруганную Россию, за убиенного монарха и его близких».

Когда умер отец, Максим Браславский переехал в Германию. Он считал, что во всем мире реальную антисоветскую силу представляет только один человек – Адольф Гитлер. Вскоре Максим стал работником русского отдела абвера. Одним из первых он был откомандирован к Акселю и принимал участие в подборе остальных участников группы, благодаря чему знал всю подноготную каждого. Не то чтобы он им не верил или считал их людьми бесполезными, но он видел в них прежде всего деляг, которые сойдут с круга, как только доберутся в России до своих имений и коммерческих домов. Себе же он отводил роль возвышенную и видел себя в очень далекой исторической перспективе. С детских лет ему помнятся объяснения отца к известной картине Репина, на которой изображены члены государственного совета царской России. «Это мозг России, – говорил отец. – А каждый из изображенных здесь – это ее высокий ум и державная опора». И когда затем отец давал характеристику каждому деятелю, юный Максим слушал его с затаенным дыханием. Он воображал себя то одним из этих важных сановников, то другим. Это была и игра, и что-то большее, чем игра. Во всяком случае, Максим Михайлович Браславский видел вполне реальную возможность осуществления своих замыслов. Не только на своих русских соратников, но и на самого Акселя он смотрел как на случайных спутников, которых он оставит при первой же возможности.

Держался Браславский независимо, с подчеркнутым достоинством – никакой показной почтительности перед начальством. Даже Аксель, разговаривая с ним, следил за собой, чтобы не дать основания собеседнику удивленно шевельнуть густыми бровями или откровенно улыбнуться уголками сильного рта, запечатанного по бокам глубокими морщинами. У него было красивое лицо с высоким лбом, тонкие, аристократические руки, спокойные, умные глаза. В абвере о нем говорили: «Далеко бы пошел… если б был немцем».

Аксель прекрасно разгадал честолюбие Браславского и не только не осуждал его за это, а в разговорах с ним с глазу на глаз всячески его подогревал, высказывая свое уважение к его образованности и благородному воспитанию. Во взятом Ленинграде Аксель видел его начальником русской полиции. Он сказал ему об этом и сегодня, во время последнего разговора перед отправкой в Ленинград. И говорил, что только ему он может поручить совершенно самостоятельный рейд без связи с главным резидентом в городе. Аксель, конечно, не сказал ему, что точно с таким же заданием ушел в Ленинград и Есипов, ушел и как сквозь землю провалился…

В назначенный час Браславский сухо попрощался с командиром батальона и в сопровождении приданного ему разведчика отправился через линию фронта.

К утру он уже был в Ленинграде и шел по проспекту Стачек к Автовской улице, где находился дом, в котором он должен был поселиться. Это был один из адресов, подобранных в свое время резидентом Кумлевым.

Странно выглядел город. Было позднее утро, а Браславский не видел на улице ни одного человека. Название громкое – проспект! Это была плохо накатанная и безлюдная дорога, ведущая к городу. Справа, на взгорке, как-то обособленно друг от друга стояли деревянные домики пригорода, слева до неуловимого горизонта стелилась белая равнина…

Навстречу промчался одинокий грузовик с фанерным домиком вместо кузова. Браславский, сторонясь, шагнул в снег, машина обдала его теплом и запахом хлеба.

Город начинался с кладбища, обнесенного тяжелым кирпичным забором. Браславский помнил, что оно называется Красненьким – когда разрабатывался маршрут, кто-то из абверовцев острил: «У большевиков все красненькое». Миновав кладбище, Браславский взял несколько влево, а затем вскоре резко вправо – там и начиналась Автовская улица. И это тоже еще не был Ленинград, а пригородный поселок Автово, но теперь город был уже рядом, недалеко впереди в туманном мареве зимнего утра чернели трубы Кировского завода и угадывались контуры городских домов. Но пока Браславский все еще видел улицу, похожую на деревенскую – снова деревянные домики с палисадниками, снова сонное безлюдье окраины.