Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дождь из золотых капель, густых и тяжелых, на темном фоне, с проступающими на нем томными, чувственными женскими силуэтами. Производитель оливкового масла был в восторге от нового дизайна, разработанного Далмау, и с радостью заплатил оговоренную сумму, после чего устроил у себя в доме ужин, куда не пригласил дона Мануэля.
– Строго между нами, – откровенно высказался он тем вечером, – знаю: он твой учитель, ты его уважаешь, как должно, а может, питаешь более теплые чувства, но мне он кажется слишком ретроградом, чтобы поддерживать с ним беседу или приятно провести вечер в его компании. Мне это ни разу не удавалось, где бы мы с ним ни сталкивались. Пресвятая Дева, Иисус Христос, бомбы анархистов, богема, каталонские сепаратисты… Больше он ни о чем не говорит! Порядок, мораль и добродетель. Только ему не проболтайся, – добавил фабрикант.
Далмау, к собственному изумлению, кивнул с понимающей улыбкой.
Производителя оливкового масла звали Франсиско Серрано, и его четырехэтажный дом в узком, тихом проулке между Пасео-де-Грасия и Рамбла-де-Каталунья предстал перед Далмау прекрасным образцом стиля модерн: высокие потолки, украшенные резьбой и яркой керамикой; между стропилами, оставленными на виду, и паркетными полами – полихромными или в великолепных узорах – мебель в едином стиле и декор из самых необычных материалов.
Далмау слышал нечто подобное от людей, критикующих течение, сильно привлекавшее его самого. Мол, люди искусства, художники и скульпторы, особенно богема, восстают против буржуазии, презирают ее и высмеивают. Не пишут картин или книг, не ваяют скульптур, привлекательных для публики, но создают искусство ради искусства, и вместо того, чтобы следовать вкусам толпы, навязывают ей свои. Произведения искусства превратились в предмет торговли.
Архитекторы примкнули к этой тенденции позднее, но воплотили ее во всей полноте, более наглядно, чем художники. Они не только проектировали и строили здания, но и делали зарисовки деталей, которые раньше считались второстепенными и отдавались на откуп ремесленникам: балюстрады, решетки, замки, дверные молотки… Кроме этих дополнительных аксессуаров, они занимались также мебелью, вазами и прочими элементами декора. В их число входили гобелены, ковры, посуда, хрусталь, столовые приборы… Архитектор, работающий в стиле модерн, вникал во все; иные даже создавал фасоны платьев для хозяек дома.
Барселонские богачи таким образом тщились встать вровень с европейскими декадентами, которые весь прошлый век заполняли свои жилища множеством экзотических и ценных предметов, украшениями всякого рода, всех эпох и самого разного происхождения, в изобилии почти подавляющем. Но буржуа-модернисты в итоге получали дом, проект и отделка которого отражали не интеллектуальные запросы владельца, не его культуру, не манию коллекционера, не любопытство или даже авантюризм, но исключительно вкус архитектора.
Такой дом и показывали Далмау дочь фабриканта масел и пара ее подруг, приглашенных к ужину; прежде чем садиться за стол, девушки провели его по всем комнатам, включая спальни, где панели, кровати, шкафы, стулья и столы являли собой образцы мастерской работы по дереву, не уступающей шедеврам Хомара, Пунти, Бускета… Старую лепнину и рельефы XIX столетия заменили более легкими сочетаниями светлого ясеня, розового дерева или ореха с более темным красным деревом или дубом. Люстры из кованого железа, витражи в деревянных рамах, а главное, инкрустации из дерева, металлов, перламутра и черепахи доводили целое до совершенства. Далмау провел пальцами по женским головкам, инкрустированным в изголовье кровати, на которой спала дочь фабриканта.
– Как прекрасно засыпать каждую ночь под таким произведением искусства, – произнес Далмау, пытаясь различить сорта древесины, из которых состоял рисунок.
Девушки, все лет двадцати, заулыбались, стали перемигиваться, и Далмау понял, что фраза получилась двусмысленная.
– Я имел в виду, что…
– Знаем-знаем что, – перебила его одна с лукавой усмешкой, взяла под локоток и направила на лестницу, которая вела к столовой.
Этой ночью, после ужина, под мрачным взглядом дочери фабриканта, не понимающей, почему отец не позволяет ей по ночам выходить из дома, а старшему брату позволяет, Далмау отправился с этим последним и его друзьями в поход по шикарным злачным местам, в одном из которых служитель преподнес ему бабочку, поскольку туда без галстука не пускали. Вначале Далмау хотел воспротивиться, но выпитое спиртное и настояния женщин, которые по ходу вечеринки присоединялись к компании, взяли свое, он сдался и позволил себя тормошить: ему нацепляли бабочку, снимали ее, сдвигали в сторону, поправляли, окидывая критическим взором, словно оценивали картину. Если одна одобряла, другая срывала бабочку и развязывала ее под смех, крики и дружелюбные споры: все для того, чтобы подольститься к юноше, которого представили как молодого, многообещающего художника.
Что было дальше, Далмау припоминал с трудом, а проснулся он совершенно голым, на диване в квартире на Рамбла-де-лес-Флорс; двое его спутников, тоже нагие, спали в кровати, вытянувшись во всю длину, будто их специально распялили. Далмау тер себе глаза, пока они не повлажнели и не исчезло ощущение, будто слой песка прилип к роговице. Он не узнавал соседей по комнате, во всяком случае в таком положении, и не имел ни малейшего намерения встать и вглядеться пристальней. Голова буквально лопалась от бесчисленных образов, которые мелькали перед ним, помогая вспомнить, кто он такой и что с ним было: люстры, столы, музыканты, танцы, женщины, бокалы… Все это обрушивалось на него разом, будто пытаясь силой проникнуть в мозг. Далмау привстал, желудок у него взбунтовался.
– Привет, артист, – неожиданно раздался женский голос у него за спиной.
Далмау хотел ответить, но слова застряли в пересохшем горле.
