«Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

Шафрова в доме берегли. И хотя в семье не было того патриархального порядка и согласия, которые еще сохранялись во многих русских семьях: и за границей, хотя не сложились ранее, а под старость в конец расстроились отношения с фанатически верующей женой, для которой Россия была немыслимой без Бога и царя, хотя две старшие дочери и сын не всегда понимали его патриотических чувств, все же во время обострения болезней или каких-либо других душевных потрясений, они не оставляли его. Вот и сейчас дети оказывали ему всяческое внимание, но в их настроении уже второй день он замечал что-то неладное, вызывавшее предчувствие чего-то непоправимо опасного. Наконец, не выдержав, попросил у жены объяснений.

— Что случилось в доме? — спросил он. — На вас лица нет.

Людмила Павловна тяжело опустилась на край постели и вместо ответа подняла кверху печальное, еще не высохшее от пролитых слез лицо, искривившимися от боли губами зашептала молитву.

Набравшись терпения, Шафров выжидал, когда кончится ее нескончаемое откровение перед Богом, но она неожиданно замолкла и безутешно залилась слезами. «Маринка, Маришенька, доченька, кровинка моя», — только и успел разобрать Шафров в мучительном стоне и плаче жены, но и эти слова будто острым лезвием коснулись его сердца.

— Что? Что с Мариной? — поднялся он с подушек и сел на постели, — Что с Мариной? — повторил вопрос онемевшей от горя жене. — Да ответь же наконец, — потребовал он.

— Немцы… Немцы арестовали ее, — простонала сквозь слезы Людмила Павловна и вновь горестно и нудно заныла. — Доченька, кровинка моя…

— За что? — едва вымолвил Шафров. Лицо его потемнело, вмиг посиневшие губы остались раскрытыми и весь он как-то сник. — За что? — вновь спросил он убивавшуюся в безутешном горе жену.

— Она убила немецкого майора из комендатуры, — ответила Людмила Павловна и смотрела на него сквозь слезы, будто молила не судить строго за то, что недоговаривает, утаивает, что ценою своей жизни Марина освободила заложников. Она щадила Шафрова.

— Убила майора? — спросил недоверчиво Шафров. — Марина — убийца?

Устало откинулся на высоко взбитые подушки и лежал неподвижно, испытывая чувство гордости за смелый поступок дочери и чувство уязвленного самолюбия за то, что не доверилась ему. Однако в таком состоянии пребывал он недолго. Мысль об аресте Марины больно сверлила мозг, не располагала к длительным размышлениям.

На краю постели сидела присмиревшая Людмила Павловна. Ее жалкий, раздавленный горем вид вызвал у Шафрова щемящую тоску. Он потянулся к ее руке и она вздрогнула, посмотрела на него болезненным взглядом, прошептала:

— Не верю, Сашенька, не верю. Видит бог, это кто-то и зачем-то подстроил. Господь покарает их. Он защитит Марину. Я буду денно и нощно молиться за нее.

Будто жаром плеснула Людмила Павловна на Шафрова своим заклинанием о спасении Марины, и он решительно поднялся с постели.

— Костюм мне. Парадный, военный костюм.

— Ты что? — испугалась Людмила Павловна. — Зачем тебе костюм?

— Костюм, — раздраженно повторил Шафров, — К военному коменданту Брюсселя пойду. Не Господь, а я должен защитить свою дочь, — запальчиво произнес он, — Марина не виновна!

— О, господи! Они и тебя, старого, арестуют, в тюрьму посадят, — запричитала, засуетилась Людмила Павловна. Но Шафрова остановить уже было невозможно.

Ароматный запах хорошо приготовленного кофе, смешанный с запахом дыма дорогих сигарет, заполнял обширный кабинет генерала Фолькенхаузена. На камине по-прежнему отсчитывали время часы, но на них не обращали теперь внимания. Операция по розыску убийцы майора Крюге была завершена, и Фолькенхаузен с Нагелем, удовлетворенные ее исходом, позволили себе расслабиться за чашкой кофе с коньяком, обсудить последние события в Брюсселе. Удобно расположившись в мягких кожаных креслах за журнальным столиком, они вели неторопливую беседу.

— Надеюсь, господин барон, гестапо уже выяснило, что собой представляет эта Шафрова-Марутаева? — спрашивал Фолькенхаузен, отпивая из чашечки кофе.

— О, да, конечно, — ответил Нагель, самодовольно улыбаясь, — Мы получили исчерпывающие данные о ней, ее отце Александре Шафрове, русском белом офицере-эмигранте. В его биографии обращает на себя внимание один весьма интересный факт. В начале тысяча девятьсот сорокового года он подавал документы в советское посольство в Бельгии с просьбой разрешить ему с семьей выехать в Россию. Но помешала война и наша победа над Бельгией.

— Это интересно, — оживился Фолькенхаузен, — Он стал красным?

— Не думаю. Такими данными, к сожалению, мы не располагаем. Хотя сам этот факт заслуживает внимания, и мы его изучаем. Нагель поставил на стол чашечку с кофе, раскурил сигарету, — Видите ли, господин генерал, жизнь русской эмиграции за рубежом, смею вас уверить, далеко не сахар. Ни мы, немцы, ни другие нации и государства Европы и Америки, не доверяют им, и от этого они чувствуют себя людьми второго сорта. Собственно, так оно и должно быть. Мы не приглашали их в Европу! Ощущение постоянной неполноценности рождает у них недовольство, они мечутся по всему миру в поисках счастья, но нигде его не находят и все это в конечном итоге приводит их к ностальгии, тоске по Родине. Многих тянет домой. Не исключаю, что в таком положении оказался и Шафров.

— И все же, как вы намерены распорядиться судьбой Шафрова?

— Он слишком стар и тяжело болен…

— Вам, конечно, виднее, но я бы действовал в отношении его более решительно, — посоветовал Фолькенхаузен.

— Видите ли, — улыбнулся с чувством превосходства Нагель, — в гестапо прямолинейность действий не всегда приводит к цели. Часто нужен маневр, гибкость.

— Не спорю, не спорю.

— Мы арестовали мужа террористки Юрия Марутаева. Недельку, две поработаем с ним, выпустим на волю и установим постоянное наблюдение. Это может принести больше пользы, чем прямой удар. Под таким же наблюдением сейчас находится и Шафров.

— Я не тороплю вас принимать решение в отношении Шафрова, ответил Фолькенхаузен.

— Я убежден, что Марина Шафрова связана с бельгийскими партизанами, — продолжал Нагель, польщенный вниманием и советами генерала, — и действовала по их указаниям. В таком случае негласное наблюдение за Шафровым и Марутаевым представляется высшей целесообразностью и может вывести на ее подпольные связи. Вот в чем смысл того, что пока не трогаю Шафрова и вскоре выпущу на волю Марутаева.

— Тогда предлагаю тост за ваш успех, — согласился Фолькенхаузен, наполняя коньяком рюмки.

Однако тост их нарушил появившийся в кабинете адъютант.

— Господин генерал, — доложил он, — у дежурного по комендатуре находится русский эмигрант Александр Шафров. Он просит вас принять по важному делу.

Фолькенхаузен поставил на столик рюмку с коньяком, вопросительно посмотрел на Нагеля.

— Примите, — посоветовал Нагель, опрокидывая в рот коньяк, — Если будут просьбы о дочери — отклонить.

— Проводите Шафрова к нам, — приказал Фолькенхаузен. Адъютант замялся, кабинет не оставил.

— Что у вас еще, обер-лейтенант?

— Шафров в форме офицера русского военно-морского флота и при кортике, — подчеркнул он последние два слова.

Намек на кортик был настолько откровенным, что Фолькенхаузен и Нагель все поняли и оба подумали, что если дочь этого русского с ножом бросилась на офицеров, то не бросится ли сам Шафров на них с кортиком? Правда, оба они были вооружены, и Шафров опасности для них не представлял, но Фолькенхаузен с молчаливого одобрения Нагеля все же приказал:

— Кортик отобрать.

Через несколько минут в предупредительно раскрытую дверь в кабинет вошел Шафров. По дороге в комендатуру он взвесил все, что знал о Марине и пришел к выводу, что она могла позволить себе многое, но только не убийство. Для этого у нее не хватило бы сил, мужества, наконец, просто умения убить человека.

— Капитан второго ранга русского военно-морского флота Шафров — представился он Фолькенхаузену и недовольно покосился на офицера гестапо, сидевшего за журнальным столиком за чашкой кофе.

— Военный комендант Брюсселя генерал Фолькенхаузен, — холодно ответил Фолькенхаузен. — Слушаю вас.

Изъятие кортика, присутствие офицера гестапо, наконец, необычность просьбы с которой он пришел в комендатуру, накаляло дерзкое чувство Шафрова.

— Простите, господин генерал, за нарушение формы одежды, но ваш адъютант приказал мне сдать кортик, — с едкой иронией в голосе сказал Шафров, — Позволю себе напомнить, что по условиям капитуляции офицерам бельгийской армии оставлено даже личное оружие, а у меня, не принадлежащего к вооруженным силам Бельгии, отобран кортик. Я выражаю по этому поводу самый энергичный протест.

Фолькенхаузен покраснел, но с ответом не торопился и с нескрываемым любопытством рассматривал Шафрова, удивляясь не столько его смелости выразить протест по случаю изъятия кортика, сколько самому визиту в военную комендатуру, где при сложившихся обстоятельствах ничего хорошего его не ожидало. В глазах Шафрова он обнаружил не только ироническую насмешку, но и что-то вызывающе-дерзкое, подумав при этом, что такие русские как Шафров, могут оказаться в Европе опаснее того противника, который прорывается на флангах и в тыл войск фюрера на Восточном фронте. От этой мысли что-то непримиримое колыхнулось в груди Фолькенхаузена, но он удержался от резкого ответа, так как история с кортиком действительно оказалась нелепой и Шафров с унизительным сарказмом использовал ее.