Подмены - Григорий Ряжский

Когда прибыл на место, то первым делом они с Анной Альбертовной прикинули по вещам – казалось, всего хватало: и по мебели, и по остальному, так что в этом смысле бытовая сторона их новой жизни закрывалась должным образом. Той недели, что Моисей провёл в Свердловске, вполне хватило, чтобы упаковаться, погрузиться и, навестив городское кладбище, навсегда расстаться с городом покойного Наума Ихильевича. Мачеха, разумеется, всплакнула, не без этого, но вместе с тем, предвкушая радость обретения семьи на пороге старости, слёзы свои не скрывала – они несли с собой больше отрады, нежели грусти и печали. И если откровенно, никто и не скрывал, что если отбросить сентиментальные моменты, то сам по себе этот город всегда был поганый, чужеватый и никакой. И Моисея, да и саму Анну неизменно раздражала в нём не столько убогая, кое-как устроенная архитектура, служившая не столько человеческой нужде, сколько удобству изуверского извлечения из недр тамошней природы всяческой дряни, сделавшейся смыслом жизни. Дома, постройки, заводы, комбинаты, железные рельсы, щербатые дороги, ларьки, вокзалы, объездные пути – будто всё это нелепое множество, собрав в неаккуратную кучу, подбросил в воздух сам диавол; и сам же, когда ниспало обратно, не стал разгребать да расставлять по новой: так и застыло всё, где обвалилось, так и успокоилось. Об этом Моисей не умолчал, так и заявил прямым текстом, когда они с мачехой летели в Москву. Та, чуть подумав, согласилась. Вероятно, теперь уже согласилась бы на всё. Она была ещё в силах, и, не израсходованные на собственных детей, отныне они в полной мере доставались чужому малышу, разом обретавшему и неродную прабабушку, и её непомерной силы любовь. Уже теперь она, новоявленная родня, ещё не видя и не зная Гарьку, любила его так, как не бывает, поскольку нужда в любви порой бывает сильней самой любви – оба они с Моисеем это знали, даже не затронув такое в своих беседах.

Из аэропорта он отвёз её в пустую практически квартиру на четвёртом этаже кирпичного многоподъездного дома на углу Спартаковской и Нижней Красносельской. Каждому там было по комнате: лучшая, с окнами во двор, – для Анны; чуть поменьше, но тоже уютная – внуку. Гостиная, она же и кабинет, – его, откуда частично и просматривалась дорога к храму. Несколько, правда, портя целостность картинки, раздражала пара изрядно поржавевших мусорных баков, вопреки правилам придвинутых к подъезду вплотную, но с этим уже можно было бороться без огнестрела. Зато слева, в пределах двухминутного хода, располагалась станция метро «Бауманская», справа же, и даже больше по центру, если смотреть из окна гостиной, громоздился Елоховский собор. Там же, посреди заоконного пейзажа, – магазин «Охотник», и это придавало уверенности, ненавязчиво напоминая о не закрытом ещё деле.

От места новой жизни до подъезда Изряднова, будущей жертвы, теперь, если неспешным ходом, было меньше десяти минут. Этот ничем не примечательный факт с учётом вынесенного приговора теперь уже становился носителем доброго знамения, вероятней всего божьего, коль скоро ещё более возвышенной цели, чем «око за око», пока не просматривалось в принципе. И даже явление спасительницы в образе Анны Альбертовны Дворкиной уже никак не могло повлиять на целеполагание, которое настолько прочно поселилось в душе Моисея Наумовича, что даже хотелось поделиться им с добросердечной мачехой. Всё, ну просто всё сходилось теперь в единой здравой точке: и неслучайный новый адрес жизни, географически отдалённый от точки убийства сущим пустяком, и чрезвычайно удобно расположенная проходная киностудии, откуда принять и повести жертву было уже делом вовсе плёвым и, считай, безопасным. И даже этот величественный, главный в городе храм – словно всем видом своим и божественной мощью дававший добро на священную месть и оплату по счетам.

Кой-какие отношения с Богом у Дворкина имелись, но так и не сделались выверенными вплоть до его окончательного возмужания. Отец, Наум Ихильевич, подобные разговоры с сыном вообще не заводил, в смысле про Бога, про всё вокруг или около него. Сам был, ясное дело, чистокровный еврей, однако далеко не это неудобное для жизни качество определяло жизненные пристрастия отца. Божественное начало в человеке – именно так он, не говоря слов впрямую, время от времени давал понять сыну – не обязательно есть непременность веры в любого истукана, будь тот носителем православия, иудейства или же какой-либо индуистской шестирукости. Божественность – непреложный закон эволюции, полагал отец, это не более чем обыкновенные здоровые молекулы, сложенные организмом в определённом порядке, отвечающем за единственно верное функционирование внутренних человеческих систем. Иными словами, это нечто вроде мягко действующего слабительного для души, без которого с лёгкостью можно обойтись, если ты изначально обеспечиваешь правильным и здоровым продуктом свою сердечную сумку. В итоге – всё, что находится за гранью общепринятой морали, совести, поведенческих начал и психологии разума в его самом общем аспекте, не следует считать в человеке духовным. Такое определение сакральной божественной сущности отлично укладывалось и в теорию Моисея относительно испускающих и распознающих излучение железо-атомных антенн, в немалой степени определяющих мысли и поведение нормального человека. И потому, с учётом такого ментального единства сына и отца, вопросы прямой веры, как и религии в целом, тихо отваливались в сторону за общей дальнейшей ненадобностью. Для прокладки необходимой жизненной лоции обычно хватало и собственного ресурса, никоим образом не подключённого к постороннему, а тем более к потустороннему источнику подпитки сердца и головы. Таким образом, храмы, костёлы, синагоги и прочие заведения для отдачи несуществующего долга, неизменно оказывавшиеся на периферии разума, существовали для обоих лишь в качестве культурно-независимых архитектурных единиц, ласкавших глаз или же беспокоящих ухо, если, к примеру, неважно спал, а колокольный обстрел, затеянный к утрене лохмачами в чёрном, превысил все возможные децибелы. Такая же опасность, с учётом новой житейской географии, оставалась и теперь, однако Моисей не разрешал себе об этом думать, будучи изначально настроен лишь на хорошее и позитивное.

Всё, что окружает нас, думал он, включая веру в Бога, кому это, конечно, нужно, также есть и внутри нас, в нашей душе, являющейся прямой частью, естественным продолжением нормального телесного устройства, и потому хаос вокруг нас точно так же создаётся внутри нашего тела и, как части его, души, наиболее чуткой и отзывной сердцевины. Ну а тяга его к Верочке со временем уйдёт, продолжал размышлять он, перебрасываясь с одной близкой ему темы на другую, соседнюю, и вполне возможно, другого мужского позыва просто не возникнет вообще, совсем, абсолютно. Отчего-то такое невесёлое представление о будущем уже не пугало его и не заставляло сосредоточенно обдумывать иные варианты для правой ладони, какую он серым предутренним часом привык заводить в тёплую, чуть склеенную сном влажную промежность жены, готовясь к тому, что ещё миг-другой, и его мужское нутро начнёт истекать соком лихорадочной страсти. Но только знал и то, что когда страсть та, внезапно начавшись, разом вдруг опустошится, то ещё через пару-тройку минут от неё не останется и слабого послевкусия – одна лишь животная сытость и лёгкая ноющая усталость в области спины. Теперь же менялась сама доминанта, когда-то прочно занимавшая в дворкинской жизни первостепенное место. Отныне с гением теормеха и сопромата соседствовал какой-никакой, а Бог, больше, правда, пригодный для православных, но зато и обитающий не далее чем через дорогу. А был бы Бог другим: черноволосым, лукавоглазым, с точкой во лбу, раскосым по-буддийски, натурально иудейским или же был бы он Богом не напрямую, а, скажем, пещерным духом первобытного человека, то, наверно, для приятного соседства подошёл бы и он. Любой из них, так или иначе, имел бы при себе багаж, и главнее прочего в этом багаже наверняка было бы человеколюбие, единое для каждого и одно на всех, за которое в первую очередь и ответ держать. И эта мысль грела Моисею нутро, которое, остывая день ото дня, сжималось в неясной перспективе устройства общей жизни вместе с маленьким Гарькой, великодушной Анной, но уже без озлобленно-тоскливой Верочки в паре с лицемерно-угодливой княгиней.

К моменту их возвращения из Свердловска Дворкин успел перевезти с Каляевки на Елоховку лишь мелочовку и кровать, которую временно уступил мачехе. Оставалось лишь дождаться контейнера с имуществом, расставиться, развесить для уюта какие-никакие картинки, получить на руки бумаги об опекунстве, после чего забрать Гарьку, довезти остаток вещей, прописать всех на новой площади и начать жить новым укладом.