Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

А вчера посмотрели наш календарь, посчитали зарубки, получается, что в ссылке мы уже сто тридцать три дня и осталось двести тридцать два. Не так и много. И на этом до скорого свидания. Мы все обнимаем всех Гамаев и всех Голубов. Писал Хрисанф Гамай. Сегодня десятое февраля тысяча девятьсот шестого года. Мама! А Вас я крепко обнимаю и целую. Я всегда помню Вас, Ваши нежные руки и ласковые глаза. Ваш сын Хрисанф».

Возвращение домой «острожников» (как ссыльных называли полицейские и их прислужники) было праздником для всех их родственников. Радовались их возвращению и односельчане. Один за другим шли они к домам Гамаев и Голуба, чтобы поздравить страдальцев с возвращением домой, пожать им руки и расспросить, как им жилось в ссылке. После всего услышанного у них вспыхивала еще большая ненависть к царским приспешникам.

Мария Анисимовна и сын Григорко просили Никиту Пархомовича подробнее рассказать о жизни в Мезени. Хотя ему не хотелось вспоминать о ссылке, но пришлось поведать близким о том, какую горькую чашу пришлось ему испить.

— Нам еще повезло, — говорил Никита Пархомович, — что нашлись добрые люди в Архангельской губернии, не издевались над нами, а приветливо встретили, не дали помереть с голоду. А в белогорской тюрьме пришлось хлебнуть горя. И до сих пор не могу забыть этот ад. Когда втолкнули нас в камеру, думал, что там и богу душу отдам. Словно в яму бросили. И дышать нечем, и есть нечего. Две недели с ворами и карманщиками в одной вонючей камере держали. Камера такая, как наша рига, а людей словно сельдей в бочке. Спать приходилось стоя. Хорошо, что Хрисанф был с нами, он не спал и охранял меня от уголовников. И Лаврентия охранял.

— Батя, расскажите еще что-нибудь о тюрьме, — подсел к отцу сын Григорко.

— Сынок, сынок! О плохом не хочется и вспоминать. Зачем терзать ваши сердца. Давайте забудем прошлое и лучше поговорим о чем-нибудь хорошем. Царская тюрьма — страшная, сынок. Наверное, Хрисанф рассказал Лидии больше, чем я вам.

— Рассказал, отец, — отозвалась невестка.

— Не будем волновать нашу маму, она и так немало выстрадала из-за нас.

— Не говори так. Я никогда не ропщу. Твое горе — мое горе. Горе наших детей — наше горе. Если горе делить пополам, его вдвое легче переносить.

— Слышите, дети, какая у вас мама. Вот какую жену нашел я в Петербурге, — тепло улыбнулся Никита Пархомович.

— Неправда, дети, не он меня, а я его нашла, — тоже ласково-шутливым тоном, улыбаясь, произнесла Мария Анисимовна и обняла мужа.

Она и в самом деле не роптала. Больше года находились ее близкие в ссылке, а Мария Анисимовна ни разу никому не пожаловалась на свою судьбу. К ней часто приходила дочь Мария, тихая, хрупкая, забитая своим мужем-пьяницей. Приводила внуков, пятилетнего Сидора и двухлетнюю Аринку. Мария обнимала мать и громко рыдала: «Ой, несчастные мы с вами, мамочка. Мой Епифан, чтоб у него ноги отсохли, каждый день мчится в монопольку, напивается, а потом избивает меня. Вот посмотрите, — поднимала кофточку и показывала синяки на спине, — и вы несчастные, мама. Отец и Хрисанф довели вас до того, что вы остались теперь одна-одинешенька».

А мать усаживала ее на скамью и строго журила: «Замолчи, Марийка! Что ты выдумываешь. И отец, и Хрисанф ни в чем не виновны, и я не одинока. Григорчик со мной, а я мысленно с отцом и Хрисанфом. Да и они не забывают меня. Хотя редко, но присылают письма. И домой непременно вернутся, а это будет большой радостью для нашей семьи».

Мария выросла как-то незаметно, мало общалась с соседскими детьми, больше играла одна. Она уходила в огород и на меже, отделявшей усадьбы Гамая и Голуба, в глубоком рву, в густом терновнике устроила себе гнездышко, где возилась со своими тряпичными куклами. А когда подросла, тоже мало встречалась со своими сверстницами. Как ни старалась Мария Анисимовна изменить натуру дочери, ничего сделать не смогла. Росла она замкнутой и необщительной и замуж вышла за Епифана как-то молча и тихонько. Никто из детей не доставлял Марии Анисимовне столько переживаний, как дочь. Хлопцы росли веселыми, подвижными, бойкими, в ладу и дружбе со своими родителями и товарищами. Характер же Марии оказался неподвластен матери. Вот и несла она тихо в своем сердце печаль за дочь да за томящихся в далекой ссылке мужа и сына. По ночам не спалось. Уснет будто крепко, но вдруг откроет глаза и лежит в темноте. Который теперь час? Пели ли третьи петухи? Вставала, брала с посудной полки спички, чиркала и смотрела на часы, которые все называли кукушкой. Уже давно перестала куковать кукушка, испортилось в ней какое-то колесико, однако аккуратно отсчитывала минуты и часы. Узнав, сколько времени, Мария Анисимовна прикидывала, далеко ли до рассвета. Многое передумала она за эти тяжелые часы бессонницы, порой разговаривала с родным, любимым Ники-тушкой…

«Послушай, Никитушка! Обращается к тебе твоя Маша, которая сорок лет тому назад в Петербурге сказала, что любит тебя. Ты тогда поверил мне? Поверил. И я тебе поверила, увидев в твоих глазах нежность и правдивость. Не забыл ли ты, как я пришла в госпиталь после того, когда узнала о твоем ранении? Это не было легкомыслием с моей стороны, а выражением моей любви к тебе. Может, ты, Никитушка, будешь смеяться, что я обращаюсь к тебе теми же словами, как тогда, когда была восемнадцатилетней? Нет, мой дорогой, за эти слова ты бы только обнял и поцеловал меня так, как целовал в Петербурге на Садовой. И поэтому я счастлива. И ты все время говоришь мне, что счастлив со мной. Не знаю, может, мы с тобой не такие, как все, — никогда не ссорились и дня друг без друга прожить не могли. Во всем у нас было согласие, я думала так, как ты, а ты — как я. Давным-давно, только мы приехали в Запорожанку, я решила учительствовать, ты горячо поддержал меня и помог стать учительницей. А как ты учил меня вязать снопы! Я до сих пор хохочу, когда вспомню, как ты приносил несколько снопов к нам в сарай, чтобы не видели и не судачили кумушки, и учил меня скручивать свясла, обхватывать ими сноп! Мне очень пригодилась твоя наука! Когда мы вышли на ниву и ты начал косой проходить первую полосу, я, подоткнув подол юбки, ловко стала вязать снопы и складывать в копны. Быстро орудовала граблями, подбирала каждую соломинку и колосок и вталкивала их в копну. Тогда все соседи признали меня «своей». Помнишь, как к нам подошла твоя родственница, тетя Епистиния, и радостно произнесла: «Никита! Да у тебя жена-то сельская! Где ты, дочка, научилась этому делу?» А я посмотрела на нее и ответила, что с детства работала в поле. Пусть я и неправду сказала, но люди поверили, видя мою работу, что я ничем не отличаюсь от них. И за это я благодарна тебе, ибо, живя в селе, нужно жить его жизнью и в своей хате, и на улице, и в поле. Ты ведь хорошо знаешь, Никитушка, что я стала полноправной запорожанкой, и никто ни разу не упрекнул меня, что я веду себя, как говорят, по-городскому, то есть по-господски. И я, петербургская барышня, стала заправской крестьянкой. До сих пор не могу без смеха вспоминать, как училась ходить без обуви босиком, как огрубела кожа на моих ступнях и пятках. А как я ходила по колючей стерне, безжалостно ранившей мои пальцы? Ты показывал мне, как надо «ползти» ступней по стерне, и я научилась. И никогда никто не осмелился назвать меня пришлой, приблудной. А ты, Никитушка, хорошо знаешь, как в нашем селе относились к «чужим», к тем, кто поселился в нем, приехав из других мест. Их считали лишними людьми. Да ты и сам рассказывал мне, почему так было. Ты просвещал меня, говоря, что все это наследие общины, которой были связаны крестьяне. И твой отец, и все односельчане должны были сообща отвечать за всех жителей села. Если кто-нибудь уезжал из села, то причитающиеся с него подати и другие поборы требовали с общины, вот почему с такой неприязнью относились к «чужим», считали их повинными в том, что молодые жители Запорожанки убегали из села. Так относились крестьяне к кузнецам, к сапожникам и к разным ремесленникам, переехавшим в наше село, чтобы хорошо заработать. Не осуждай, Никитушка, меня за то, что я разболталась, точно бабка-цокотуха. Ведь это относится и к нашей семье. Меня ты тоже привез сюда издалека, а наш любимый сынок Пархом подался в Донецкий край искать себе работу. Видишь, какая у тебя жена, Никитушка. Не о том завела речь, как по тебе соскучилась, а совсем о другом. Ничего. Это наша жизнь. Об этом только и говорят, когда собираются люди у ворот, приходят в гости или забегают к кому-то в хату на огонек. Говорят о тех, кто к нашему селу «пристал». Возмущаются: «Сколько уже их наехало, и каждый просит, чтобы ему землю выделили, все выгоны заняли и до лугов добрались. Купят четверть водки старосте и писарю, они и подговаривают общину, чтобы приговор подписали». А то вспоминают о наших земляках, которые по экономиям разбрелись и в Екатеринослав подались, заделались малярами и столярами, новые дома строят, а другие на донецких шахтах и заводах устроились. Ругают и молодых хлопцев, и мужиков за то, что денег домой не присылают, а пропивают с лодырями. А как удивляются бабоньки моего возраста и моложе! Они не могут понять, почему я, твоя верная жена, не проливаю при них слез по тебе. Понимаешь меня, Никитушка? Вот какая у тебя жена. Не убиваюсь по тебе, не показываю на людях, как ты мне дорог. Да пусть, ведь ничего плохого обо мне они не скажут, я честная жена и мать. Не расхваливаю себя, ты и сам знаешь. А еще расскажу тебе, Никитушка, о нашем хлопчике хорошем, ненаглядном Пархомчике. Не хотела я писать об этом в письме не только потому, чтобы не волновать тебя, но и не навредить, ведь полиция перечитывает все письма и к ссыльным, и от них. Из Юзовки приезжали хлопцы и рассказывали, что Пархомко у них там за старшего. Конечно, не на заводе, он же никакой не начальник, не приказчик, не мастер. А старшим его считают потому, что во время забастовки в Юзовке шел впереди колонны с красным знаменем. Рабочие бастовали несколько дней. Полиция разыскивала Пархомку, но добрые люди спрятали его. После манифеста, когда стало свободнее, Пархомко снова появился на заводе. Его не трогали. Говорили еще, что Пархомко вступил в партию большевиков, о которой мы с тобой знаем. Уже второй год в большевиках. Да только я так думаю, если уж Пархомко с ними заодно, то, значит, они хорошие люди и, очевидно, заботятся о том, чтобы народу жилось лучше. У меня ноет сердце из-за того, что давно не видела Пархомку, хотя он уже и не мальчик, ему двадцать лет. Он теперь не спрашивается у матери, как когда-то, влетая в хату, просил разрешения покататься на санках. Теперь Пархомко взрослый и сам хорошо знает, что ему надо делать. Как мне хочется, чтобы у него все было благополучно, чтобы большевики, а вместе с ними и наш Пархомко добились своего. Я рада за Пархомку. Он пошел в дядю Аверьяна. Ты не гневайся, Никитушка. Я мать и горжусь своим ребенком. А сынок у нас честный и смелый. Матери есть чем гордиться. Я мысленно уношусь в прошлое. Вспомнила, как была встревожена, когда Пархомку повел в первый класс его дедушка Пархом Афанасьевич. Дедушке было уже много лет, но он захотел сам отвести внука в школу. И приказал ему, чтобы учился прилежно. «Учись грамоте, внучек, — наставлял он. — Трудно жить безграмотному, вот я, крепостной и сын крепостного, не знаю ни одной буквы, а ты хлопец понятливый, так учись и за меня, ведь ты мое имя носишь!» Спустя год дедушка умер, а внук все-таки порадовал его успехами в науке. Как он гордился Пархомкой, когда тот быстро читал в букваре слова: «мама», «поле», «стена», «село»! Водил внучка к соседям и велел ему читать. А внук так удивлял их, что дедушка даже пританцовывал, идя с Пархомкой домой. И с гордостью говорил мне, какой у него умный внук растет. Однажды сосед взял у Пархомки букварь и сказал, что нет ничего удивительного, ведь хлопчик в букваре знает каждую страницу, а вот пускай прочитает из другой книги, которую еще в руках не держал. Дал он тогда Пархомке сказки Пушкина, а Пархомко схватил книжку и начал чеканить: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря, жили они в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года». Больше всего радовался этому сосед, дед Маркиян. Будучи в солдатах, он немного научился читать, писать и привез домой книгу Пушкина. Читал ее почти каждый день своей жене и чуть ли не весь текст знал наизусть. И вдруг такой карапуз, взяв впервые книгу, начал читать быстрее и лучше его. «Да у тебя не внук, а золото! Что из него получится, когда вырастет? Будет человеком!» Разумеется, Пархом Афанасьевич от такой похвалы был на седьмом небе. Ведя Пархомку домой, останавливал каждого встречного и рассказывал, как его внук, словно солдат перед командиром рапортует, читает незнакомые слова. «Так и чешет! Так и чешет!» А уж бабушка Харитина совсем расцвела от дедовой похвалы. Бабушка схватила Пархомку в объятия и принялась целовать, но он мотал головой, уклонялся, однако она не выпускала его из своих сильных рук. А потом она провожала его в Юзовку! Хлопцы сложили свои вещи, сумки с продуктами и пиджаки на телегу, на которой они должны были ехать до Белогор, а там уже по железной дороге до Ясиноватой. Телега ехала впереди, а они решили до Павловки идти пешком. Четверо других шли с девушками-невестами, которых будущие шахтеры и металлурги обещали в ближайшее время забрать к себе, а Пархомку держала за руку бабушка Харитина. Ты же знаешь, какая она была, за словом в карман не полезет. Она и Пархомко шли позади, и, когда дошли до Павловки, бабушка остановила его и сказала: «Вот тебе мой наказ, внучек. Необдуманно не женись, а присмотрись, ведь жизнь прожить — это тебе не у ворот постоять да семечки погрызть. Ты же не дома будешь, заводские и шахтерские хлопцы не всегда приходят к родителям со сватами. Теперь у вас новые обычаи. Если девушка придется по сердцу, поговори с ней, если она будет согласна с тобой через всю жизнь пройти, тогда женись, идите к попу и венчайтесь. Только обязательно напиши мне, я к тебе с матерью и отцом приеду, чтобы посмотреть, какую ты себе жену выбрал. Да еще думаю и о том, чтобы правнука понянчить. Дедушка, царство ему небесное, старый солдат, был неграмотным, но глаз имел зоркий. Он говорил, что ты выйдешь в люди, потому что ты хлопец умный. Только не задирай нос. Будь честным, вежливым с людьми, живи с ними в согласии, они будут уважать тебя…» Долго она стояла на дороге, хлопцы уже вошли в Павловку и скрылись за углом улицы, а Харитина Максимовна не двигалась с места и глядела вдаль, будто Пархомко вот-вот вернется назад и бросится к ней. Девушки не осмелились окликнуть ее до тех пор, пока она сама не подошла к ним и тихо произнесла: «Пойдемте». Дедушка не дождался, пока Пархомко закончит церковноприходскую школу, и бабушка не дожила до его свадьбы, ушла следом за дедушкой, а Пархомко до сих пор не женился. И все же я думаю, Никитушка, что он найдет себе пару, он у нас серьезный и, уверена, однолюб. Еще просто не встретил девушку, которую мог бы назвать своей женой. Да к тому же Пархомке пока жениться нельзя. Он большевик, его могут арестовать и в Сибирь сослать. Что тогда жена будет делать?»