Чистилище. Книга 1. Вирус - Валентин Бадрак

– Не знаю… Временами, наверное, любил. Но ненавидел ее раздраженный менторский тон, ее настойчивое желание лепить из меня что-то такое, от чего меня воротило. А потом она меня бросила.

– Как бросила? Ведь ты говорил, что сам от нее съехал.

– Съехал?! После того, как она меня тысячу раз бросала. В моменты, когда она мне была нужнее всего, я непременно заставал ее с каким-то мужиком в постели. Да она просто всегда предпочитала кого-то другого рядом, только не меня. Это, в конце концов, и убило окончательно мою любовь.

– Но как взрослый человек ты же не можешь отрицать простых вещей: молодая женщина, оставшаяся без мужа, должна как-то обустраивать свою жизнь?

– Да, должна, – нехотя согласился Лантаров, но с возрастающим жаром продолжил: – Но не за счет меня, понимаешь?! Меня слишком часто вычеркивали из жизни. А я не собачка, чтобы бежать возле нее на поводке и вилять хвостом.

Он распалялся все больше по мере того, как продвигалась его мысль, выплескиваясь сгустками бешеных слов. У него вдруг возникла потребность говорить громко и даже кричать, вопреки пониманию, что Шура не повинен в его боли и пытается искренне ему помочь.

– Она меня задрала! Возле нее я всегда чувствовал безысходность и абсурд и заболевал этим. Я ушел, чтобы избежать ее влияния, чтобы не слышать ее истошных криков и упреков.

Лантаров так разошелся, что хотел уже крикнуть, что он попросту боится свою непредсказуемую, взбалмошную мать, но что-то удержало его.

– Ладно-ладно… – Шура примирительно выставил вперед ладонь. – Просто я хотел заметить тебе, что очень сложно построить гармоничные отношения с окружающим миром, если не выстроены отношения со своей самой главной женщиной – матерью. И то, что ты говоришь о ней, будто она вообще отсутствует – как мне кажется, свидетельство того, что тебя действительно не очень-то жаловали в детстве. Но ты все равно можешь преодолеть эту ситуацию. Сейчас ты просто держишь на плечах непосильный груз из гнева и боли, и он давит на тебя. Но есть только один путь избавления – и это путь прощения, милосердия.

И опять Лантаров поймал себя на мысли, что умиротворенно-спокойный лик говорящего завораживает его. Ему казалось, что Шура весь зажигался изнутри или кто-то невидимый орудовал волшебным факелом, вызывая потоки горячего света.

Они говорили еще некоторое время. Затем Лантаров с интересом выслушал рассказ о том, как Евсеевна уже готовится к деловой весне с пчелами, цветами, декоративными растениями. К моменту прощания он уже представлял себе картинку будущей жизни в течение, по меньшей мере, нескольких месяцев. «Ну и к бесу эту цивилизацию! – с воодушевлением думал он. – Надо набраться сил для нового рывка, ведь, скорее всего, придется все начинать сначала».

Но когда Шура уехал, Лантарова опять стали волновать воспоминания о матери. К его изумлению, они возникали как нечто воздушное и контурное, а затем начинали расплываться на бледные части. Он лишь помнил, как вздрагивал всякий раз, когда слышал ее голос. Он прекрасно знал, что был нежеланным ребенком, препятствующим ее амбициозным, часто сумасбродным планам. Она была к нему равнодушной, и он отплатил ей таким же отчуждением. Теперь он хорошо понимал, что в течение долгого времени отчаяния попросту искал ей замену. И нашел! С некоторых пор он жил Вероникой, безропотно пил и ел из ее рук, питался впечатлениями, которые она ему дарила. И, наверное, слишком доверился ей, потому что, вырвавшись из одной зависимости, попал в сети другой. Он порой чувствовал себя ограбленным, потому что Вероника незаметно отняла у него будущее, заменив любые возможные отношения чистой эротоманией. Она легко выдавила из него остатки сыновних чувств, а затем вытеснила представление о том, что эротика – инструмент любви двух людей.

Как он ни обдумывал ситуацию, выходило одно и то же. Он был попросту вероломно обманут обеими женщинами, которых и любил и ненавидел одновременно. Он знал истоки своей настойчивости и причины тайного неугасимого желания мучить и унижать своих жертв. Потому что он сам был жертвой, подобно неисправимо сломанной игрушке.

«Ну как избыток секса может гробить здоровье, успех, благополучие? Всегда же было наоборот: больше секса – больше радости; нет секса – глухой депресняк», – Лантаров размышлял об этом, но мысли никак не складывались в логические цепочки.

«Секс – это же простая, банальная физиология, а успех и достижения – результат усилий ума. А Шура просто свихнулся в одиночестве, вот его и плющит от всяких бредовых идей», – заключил молодой человек.

«Ну а если он прав? Если причина твоего инвалидного состояния как раз в этом или как-то с этим связана?» – вел свою подрывную работу другой голос, во всем сомневающийся и все проверяющий.

«Хорошо, допустим, – парировал Лантаров, – но почему тогда я? Почему не Глеб, не Вероника? Почему не сотни, тысячи других, почему тот же прохиндей Влад Захарчиков процветает, он же в тысячу раз больший урод, чем я?»

«А может, каждый просто стоит в своей очереди? – точил сознание въедливый червячок. – Помнишь, что говорил Шура: все в мире взаимосвязано и все имеет свою цену».

Голоса, как всегда, не договорились, отдав все на откуп непогрешимому арбитру – памяти. Из ее глубин вынырнул один эпизод из многих…

Когда Вероника позвонила сама, ему показалось, что от телефона исходит мистическое свечение, горячий дождь из световых и звуковых импульсов, зовущих в космический оазис. «А все-таки она замечательная, эта современная развращенная амазонка», – подумал Лантаров. Загадочная и коварная, она вкрадчиво расспросила о жизни и работе, оценила настроение и только после этого предложила увидеться. «Конечно, при случае она напомнит мне, может быть, даже спросит, проверялся ли я у врача, – думал Лантаров, размякшим голосом осведомляясь о месте и времени встречи, – и я отвечу, что, разумеется, проверялся, и даже помолчу, когда будет пару минут распекать за старую интрижку. Но произойдет это определенно после восхитительного траха».

Когда они обедали, Лантаров с удовольствием отметил в ней разгорающуюся искру вожделения. В ней, как в бокале шампанского, играла утонченная страсть, потаенное желание неожиданных прикосновений, и эта пульсирующая под кожей экзальтация тотчас передалась ему. И его тело, томно жаждущее, стало резонировать в том же ключе, что и ее пылающая плоть. Длилась игра намеков, полутонов, едва уловимых жестов, пока, наконец, не выплеснулась.

– Ты хотел бы расширить свои познания темной части мира? Я могу предоставить тебе такую возможность. Хочешь – в мир приключений с двумя женщинами? Или вчетвером?

Мгновенный молниеносный удар! Как при неожиданном срыве альпиниста. Веревка натянулась до предела и… выдержала. Он все-таки был уже подготовленным, тренированным покорителем вершин.

Но… как просто она произнесла эти слова! Словно разговор шел о спаривании породистых собачек. И почти сразу же аккуратным, изысканным движением упрятала в свой ротик кусочек пирожного – они непринужденно сидели в Пассаже на Крещатике за столиком прямо на улице. Тем интригующе эти слова прозвучали для ушей Лантарова, у которого зрачки расширились до размера медных десятикопеечных монет. Да, блистательная Вероника умела удивить загадочным и заманчивым ребусом!

– Как тебе пришло такое в голову? – Кровь ударила в голову веселым гейзером. И тут же возникла мысль: «У нее мозг невиданной пластичности – кладезь диковинных фантазий!»

Когда Лантаров говорил с Вероникой, он все чаще не мог избавиться от ощущения хождения по опасной трясине: как только потеряешь осторожность и самоконтроль, тотчас провалишься в топь. Сам себе он в такие мгновения казался неуклюжим, тюленеобразным существом. Недотепой. И теперь возникло точь-в-точь такое же ощущение.

Вероника многозначительно улыбнулась и посмотрела на стену, по которой ползли косые лучи солнца.

– Смотри, еще полчаса, и они доберутся до нас. – Лантаров, ожидая развязки, помолчал. Женщина испытующе и по-мужски открыто заглянула ему прямо в глаза и тихо, с нагловатой улыбкой произнесла: – Так ты хочешь компании вчетвером?

Лантаров посмотрел на световой узор на стене. Он походил на картину импрессиониста с таинственным двойственным смыслом. Но такова же непостижимая суть души, наделенной в равной степени божественным и демоническим. Ему вдруг стало неуютно от такого открытия, а от подступившего изнутри искушения в горле застрял комок. Опять эта сражающая его наповал холодная отстраненность, за ширмой которой – о, он уже слишком хорошо знал это! – безумный огонь всепоглощающей страсти. Она ничем себя не выдала, пожалуй, только мочки ушей немного порозовели. Он не мог противостоять ее чарам, не мог отказаться от удовольствия.

– Ммм… – он сомневался не более мгновения. – Не вижу… не вижу повода отказаться. Но Глебу-то ты сказала?