Тюрьма (The Prison House) - Джон Кинг

Я стою на пятачке, думаю, а подходит ли он мне, говорю на своем языке и указываю на Оазис, говорю, что я хочу купить клей для Бу-Бу. Амбалы смущены, они боятся, что в их отсутствие начнется драка, и кивают мне. Я следую в кафе, и Али жмет мне руку и ставит передо мной стул. Я уютно располагаюсь у огня, кладу клей в карман. Он усмехается и по каким-то причинам начинает убеждать меня, что мусульмане и христиане -братья, евреи – вот кого мы должны опасаться, скитающихся евреев, и кажется, что он сейчас прослезится, вдохновленный идеей объединения против общего врага – ебанутый сраный мудель – и похоже, Франко перевели в корпус А, и теперь он учит Али сносно говорить по-английски. Араб объясняет мне, что на следующей неделе Франко должны выпустить. Я чувствую огромное счастье и говорю владельцу кафе, чтобы он передавал от меня привет, и я надеюсь, что он благополучно доберется до дома и не тормознет у таверны. Али Баба смущен, говорит, здесь нет пива, мой друг, а потом идет в свой загон и выносит блюдо с печениями, ставит его на стол. Он наклоняется к своему очагу и наливает кофе, ставит чашку и стакан с водой около тарелки с печеньем. Я пью, ем и смотрю, как Али делает пометки в моем счете.

Я провожу рукой по поверхности юкки, он принес сюда это растение, чтобы украсить Оазис. Ее листья безупречно гладкие, а края невозможно острые, как бритва. Здесь теплее, чем в корпусе, но все же холодно, и Али обернул корни растений полиэтиленом. Он садится рядом, греет руки, спрашивает, как я, и я говорю: «О’кей», и он говорит, что этот контроль – ненужное мероприятие. Мгновение он пялится, а потом продолжает, клянется, что Директор – плохой человек, что все такие вот директора во всем мире – тоже плохие люди. Он смотрит на пламя, и я следую за его взглядом, я погружаюсь в свои мысли, вспоминаю дом своей бабушки, думаю о том, что нам пришлось оставить его и переехать в другой дом, и о том, как потом она умерла в больнице и оставила нас с мамой одних.

Али идет к поленнице, и я иду за ним, беру щепку и подкладываю в огонь, светящийся уголь и потрескивающее дерево, истории в палаточном лагере. Али вздыхает и говорит, что мы должны хранить тепло, через несколько месяцев наступит весна, а потом лето, и в этой тюрьме летом очень жарко. Я слышал, что жара здесь стоит удушающая, и вместе с жарой появляются новые беды, паразиты, с которыми мы только что справились, это регулярное явление. Али говорит о тараканах, и о нашествии крыс, и о гневе Аллаха. Он повидал все времена года в Семи Башнях, и я тоже все это увижу. Он спрашивает, не хочу ли я еще кофе, и я понимаю, что я еще не допил тот, который у меня был, подношу чашку к губам и чувствую, что он все еще горячий, всасываю кофеин и чувствую, как его энергия приятно разливается по телу. Этот кофе лучше, чем обычный эспрессо, особенный кофе от Али Бабы; и я залпом выпиваю стакан воды, и когда я запил и смыл почти весь кофе, я пью мутную гущу, выпиваю до последней капли, и амбалы зовут меня обратно в корпус Б.

Ранним вечером я сижу на уступе и жую хлеб и тушенку, амбалы у ворот неуверенно размахивают своими дубинками, безуспешно пытаясь изобразить, что они выебываются. Одиночество все еще во мне, но я сильнее, я поднабрался кое-каким фразам в корпусе Б, я стал более жизнерадостным, может, я просто смирился. Я переношусь на месяцы назад и вспоминаю, как и Элвис, и Иисус задавали мне тот же вопрос – как ты оказался здесь? – и я понимаю, что они спрашивали о моем путешествии – ты притворялся – но они имели в виду что-то другое – почему ты покинул свой дом? – и я передергиваю плечами – так почему же ты это сделал? – что заставило меня потеряться в чужих странах -спать в общих спальнях, говорить с незнакомцами -спать в коридорах и товарных вагонах – бухать в самых темных уголках Европы – один как перст – как будто ты желал смерти, хотел быть одиноким – что я делаю в заграничной тюрьме, если я мог бы быть дома -тебе нужно разобраться с этим, мой друг, я знаю ответ, это не трудно, все, что тебе нужно, так это мужество, чтобы посмотреть правде в глаза – и я задумываюсь над тем, справедлива ли теория о бродяжничестве, о поиске приключений и свободе жизни на грани, о движении за пределами оков скуки, и рутины, и ответственности; я заканчиваю с едой и мою миску, забыв, что вода холодная – ты другой человек – и в первый раз в жизни мне становится тяжело.

В тот же самый вечер я лежу под чистым одеялом; и оно такое же волшебное, как и предыдущее, пристально смотрю, как Бу-Бу выстраивает свой дом, прислушиваюсь к посланиям, которые передаются щелканьем четок, и в камеру входит наш старый знакомый. Он не узнает меня, но я его узнал. Звуки карт и домино прекращаются, и бормотание становится глуше, а он стоит у двери, и дверь захлопывается за его спиной, и только этот звук выдает его присутствие. Кажется, что очень многие узнали этого новенького пария, для большинства из нас, осужденных в этом городе, он много значит; он проследовал по тому же маршруту, его забрали из зала суда в камеру центрального отделения полиции, и нам выносят приговор; и после этого мы должны ждать следующего фургона, который отвезет нас на вершину холма. Вот так работает система. Его лицо смазано, но какое значение имеют отличительные черты его лица? Мы узнаем его по тому, как он движется, по наклону головы и по поступи. Гоблины начинают брюзжать. Нет, я определено не единственный заключенный, который помнит продавца мороженого.

Баба Джим, которого друзья и обожатели зовут Бабаджи, ни у кого не снискал уважения, потому что его натура чиста, как у ребенка, он имеет способность безвозмездно раздавать все, как Христос, он чудодейственно излечивает прикосновением своих пальцев, в миру он может сделаться невидимым для человеческих глаз, он подносит к своим губам чашку с чаем и нежно отпивает обжигающую влагу. Этот чай сделал для него владелец чайной, гуру по имени Шри Али, и у могущественного Бабаджи нет желания пересекать религиозные границы. Он будет пить чай с индуистом, мусульманином, сикхом, только потому что этот чай приготовили и подсластили огромным количеством сахара-рафинада. Баба научился у йогов силе левитации, живущих в самом сердце Раджастхана, а это – придирчивый старый козел, который играет в карты со своими послушниками, жонглирует двойственностью, и юные послушники расспрашивают о его осведомленности, а более продвинутые искатели кивают в знак согласия. Баба пересек континент, и снова вернулся в священный город Бенарес, и устроился в маленькой комнатке на пятом этаже около пристани; он понимает, что прошел полный круг, это лучшее, что к чему может прийти бродяга, и он бродит по лабиринту своих мыслей, ища верные ответы. И вот он сидит на пошатывающемся балконе и изучает старинные книги; из замков внизу раздаются непрекращающиеся набожные песнопения, пилигримы-искатели непрестанно пульсируют, заполняют аллеи, щелкают четки йапа, и это снова напоминает о том, как ему повезло – быть свободным человеком. Баба самостоятельно изучил санскрит, это огромный алфавит, и значения этих букв гораздо шире, чем узкое понимание его родного английского. Покуда язык считается ядром цивилизации, покуда он, как думают тупые ученые, отличает человеческих существ ото всего остального животного царства, Баба расценивает язык просто как способ позабавиться, развлечься, как общественную вежливость, от которой затихает внутренний голос; слабые люди поглощены тривиальными стремлениями, они разбрасываются идеями и придумывают бесконечные темы для дебатов, и это ведет в абсолютное никуда. У этих раджей правильное представление о том, что во все времена лучше держать рот на замке, они понимают, что слишком много раздумий вредно для души. В течение своих одиноких путешествий парень, Баба, стал оценивать радость бытия за пределами языков. Порой невозможно избежать разговора, и он борется за внутреннее совершенствование, обрекая себя на одинокое самопознание. Голоса людей, ругающихся в комнате наверху, действуют на нервы и лишают его с таким трудом достигнутого спокойствия, и потому легко впасть в раздражение и в конечном счете разгневаться, но он знает, что должен перебороть эти ничтожные мысли, погасить эти волны разочарования. Баба Джим покидает свою комнату и теряется в старинных лабиринтах, в закоулках города, в каменных коридорах, запруженных мужчинами, женщинами, детьми и коровами. Баба любит бродить по этим психоделическим тоннелям, каждая дорога неминуемо приводит в одно и то же место; и он подсознательно помнит каждый уголок, каждую трещинку, крохотные магазинчики, укрытые в темных углах, маленькие конурки, освещенные каменные платформы; на них ютятся козы, принимают солнечные ванны, в прохладных углах сидят мертвые люди, курят и пьют чай. Камень изогнут, возвышается над его головой, но Баба знает, что в любой момент он может уйти, ворота всегда открытого жара и загрязнение вытеснены прочь. Числа дают ощущение безопасности, и хотя он изгой, это никого не волнует. Он не слышит оскорблений, знает, что никто их и не произнесет. Он выходит из аллеи и ждет на обочине большой дороги, и машины изрыгают использованный бензин, и юные жеребцы в механических рикшах со свистом проносятся вслед за раскачивающимися головами, старики жмут на педали и притормаживают, завидев белого мальчишку, тот назойливо зазывает клиентов, Баба вежливо отказывает ему и переходит дорогу. Он ныряет в дом, где продают досу, после не более чем минутного путешествия под открытым полуденным солнцем тело покрылось потом. На потолке вертятся пропеллеры, и виниловые столы протерты, вода быстро испаряется. Баба спешит к дальнему углу, на стене, за спиной его платонической подруги, девушки, которую зовут Сара, висит картина с изображением богини, которую он не может опознать. Ошеломительная блондинка привлекает нежелательное внимание четырех косящих под Болливуд идиотов; они считают, что любая женщина, путешествующая в одиночку, будет проситься на их четырехдюймовый безвольно болтающийся хуй, но Баба никогда не оскорбит этих попавших под влияние кинодевственников, он боится поранить их хрупкое эго. Вместо этого он противостоит им своим собственным способом, он кладет руку на голову их вожака, и сила любви и прощения течет по его пальцам и вливается в душу молодого человека. Сексуальный паразит ошеломлен, он немедленно извиняется и понимает, что его заносчивый дебилизм оскорбляет его друзей, в присутствии Бабы Джима они прозрели, и вот теперь они каются. Эти надоедливые гаденыши, в свою очередь, извиняются перед Сарой и спешно уходят, и Баба замечает, что па ошеломленном лице Сары промелькнуло выражение глубочайшего уважения. Мальчики, обслуживающие столики, приносят ему досу и сладкое ласси, Баба все так же отстранен от половых отношений; многим скитальцам причастность к мирской похоти сослужила плохую службу. Баба остается верным своим идеалам, следует по пути, где нужно отказаться от мирского добра и представлений о состязании и насилии. Он беззаботный странник, скитающийся Баба, бродяга, и в его душе нет места для гнева. При каждой возможности он подставляет другую щеку, он обречен не оставлять негодования в своем сознании. Он наклоняется вперед, проводит ладонями по винилу, медленно ест, вентилятор кружится над его головой, и пот высыхает; он внимательно слушает Сару, она рассказывает ему о своем доме, о том, как порой она тоскует по своей былой жизни, но счастлива быть рядом с Бабой, хотя их отношения никогда не станут действительно близкими. Она признает, что его худощавое тело провоцирует в ней эротические фантазии, ей нравится его одухотворенность; то, что он избегает физического контакта, и она начинает рассказывать ему о своих фантазиях, в ранние часы этого самого утра она мастурбировала, представляя себе его образ; и Баба выставляет руку вперед, чтобы она прекратила, заказывает еще одно сладкое ласси, требует еще сахара; раскаявшаяся женщина склоняет голову и умоляет о прощении, и он прощает ее. Жизнь в Бенаресе идет своим ходом, и платонические отношения продолжаются; Баба ценит то женское, что она привносит в его жизнь, он не самонадеян, не может допустить, что близок к окончанию цикла рождений, смерти и перерождений; и если он будет честен с самим собой, то он признается в том, что его непреодолимо влечет к Саре; и ему понравился этот разговор, а он почему-то пытается стереть его из своей памяти; и он понимает, что не нужно давить на себя слишком сильно, иначе не избежать жесткой, мстительной дисциплины фанатика, новообращенного, который думает, что знает все. Будучи изгоем, Баба Джим может взять все, что хочет, и игнорировать любой негатив; он хорошо знает, что в жизни изгнанника есть свои плюсы, что нет абсолютной правоты или неправоты, есть только золотая середина; и время идет, и он начинает работать с внутренними разногласиями, по какой-то странной причине он оказывается на пристани у Ганги, на той особой, самой большой и горячей пристани. Конечно, Баба и раньше приходил к священной реке и знает, что обряд кремации достоин уважения. Он никогда не останавливался здесь раньше, проходил мимо и мельком беспокойно посматривал на погребальные костры. Он ходит преимущественно на те пристани, где можно купаться, над этими пристанями нависают согбенные замки, они вот-вот обрушатся в реку, но они не падают, и Ганга спокойно течет, и, как многие другие до него; Баба изумляется тому, что она может всасывать загрязнения и сама собой восстанавливаться, ученые бьются и не могут объяснить ее волшебные свойства. И странствующий Баба каждый день неминуемо проходит мимо места кремации, раньше его притягивала красота жизни, а теперь он зачарован загадкой смерти; и сначала он прогуливается мимо этой пристани, потом задерживается, и наконец садится неподалеку и смотрит, как неприкасаемые люди сооружают свои погребальные костры. Он повидал и другие костры, может отличить один от другого по дровам; он знает, что дерево здесь – редкая роскошь, что многие люди слишком бедны, чтобы позволить себе сгореть на таком костре, но они стараются для тех, кого любят. Быть кремированным на этой пристани – это особенная благодать, оставшийся пепел и кости высыпают в Мать Гангу. Души погружаются в космическое сознание, и Баба проводит здесь все больше и больше времени, все реже видится с Сарой; она начинает волноваться и однажды вечером выходит из себя и говорит, что он должен забыть о мертвецах и вспомнить о живых; и перед глазами Джима мелькает Рамона, и он видит ее на улице, и она кричит те же самые слова; и он хочет, чтобы она поняла, что разницы между ними нет, по крайней мере, не для таких, как он, и Сара неминуемо успокаивается, и жизнь продолжается. Баба выслушивает ее горести и пытается держаться в отдалении, и пару недель он снова предоставлен самому себе; прохожие улыбаются, глядя на этого доброго человека, которые ест досу и пьет сладкие ласси, он смотрит, как течет река; и затем его настроение плавно меняется, и он прогуливается мимо кремационной пристани, и вот уже он сидит здесь долгими часами, в трансе, уставившись на погребальный костер, на то, как его строят; Джим зачарован этим действом, дрова сваливают и перемешивают; и он придвигается ближе, и слышит звон колокола, и молитвенные песнопения, и вот приближается толпа; и он потерялся в этом действе, он забыл и о Саре, и о Рамоне, и о своей предыдущей жизни, потому что он другой, что тот дурень уже мертв, и он слышит голоса и думает, что мало чего может из этого понять, и что-то идет не так, и он чувствует, как до него дотрагиваются руки, и осознает, что завернут в саван; этот саван покрывает его с головой, и лоб болит от удара, и он видит мартышек и смутное лицо; это может быть лицом ведьмы или ликом святого; и он пытается бороться, но он слаб, и на самом деле он хочет жить, он не хочет умирать, но его везут на собственные похороны, это его карма; и он думает о людях-крысах, о тех бабах-грызунах, которые живут в таинственном замке, он знает, что не должен привязываться к своему телу, что надо умереть легко, это не смерть в ее негативном смысле; и его кладут на середину погребального костра, и дрова раскидывают вокруг его головы, и он слышит вделканье четок и тиканье часов, ведущих обратный отсчет; и свами с длинной белой бородой несет горящий факел, и наклоняется, и улыбается Бабе Джиму, и поджигает дрова; и они вспыхивают мгновенно, так что Баба чувствует запах дыма, и мочи, и говна из своих трусов, и он знает, что он начинает самое большое на свете сафари; и он говорит себе: «Не надо бояться, нужно быть храбрым, всегда есть вещи похуже»; и первый язык пламени достает до его лодыжек, и электричество несется по венам-меридианам; и он приказывает своей душе стать свободной, а огонь приближается; и он знает, что его лицо расплавится, и что он исчезнет в небесном своде, его несчастная жизнь забыта; и он изо всех сил старается собраться и заставить себя действительно поверить в эту церемонию как в процесс очищения ради лучшей жизни, старается принять неизбежное, знает, что он не должен испытывать эмоций; и его кидает из одной реалии в другую, он понимает, что никто не держит на него зла и что он не сделал ничего плохого.