Излом - Кормилицын Валерий

— Типун тебе на язык! – сплюнул Пашка с таким видом, словно куда‑то спешил.

Я удобно расположился в кожаном кресле, достав из холодильника банку с пивом.

— Неплохо устроился, – посмотрел на висящий на стене под стеклом и в рамочке приказ за моей подписью о назначении П. Заева директором бани.

— Викторыч, если не станешь ругаться, покажу одно нововведение.

Недавно его отлаял, когда назвал меня «Серёгой» при важных людях, теперь, на правах старого друга, величал просто по отчеству.

— Не–а, не буду! – успокоил его.

— Тогда пошли, – потащил за руку в небольшое помещение, открыв какую‑то потайную дверь.

Там включил свет и нажал красную кнопку, после чего я услышал чуть приглушённые голоса.

— Иди сюда, – подвёл к зеркалу и посадил в кресло. – Не бойся, с той стороны ничего не видно, только отсюда…

От неожиданности даже дыхание перехватило.

На широком банном полотенце, постеленном на кожаном диване, лежала огромная женская туша зрелых лет.

— Батюшки! – поразился я. – Ведь это родная супружница его превосходительства Кабанченко.

— Так точно! – согласно уставу подтвердил Заев. – Как видишь, в каждом номере холодильник с напитками, полотенце, две пары сланцев…

— А ты наблюдаешь, – перебил его, – сколько выпьют и чтоб сланцы не сперли…

В это время в предбанник из сауны зашёл массажист, потряхивая мокрыми руками. Он был в расстёгнутом белом халате, плотно облегающем потную спину.

— Уже полчаса над ней работает, – сообщил Пашка. – Как руки выдерживают?.. А она заказала полный массаж.

Я удивленно поднял бровь.

— Ну вы тут даёте!.. – поразился, глядя, как молодой парень с литыми мышцами и лапищами пошире вёсел, стал мять телеса пожилой тетки…

Я положил на столик пятьдесят долларов и поднялся с кресла.

— Отдашь мученику, – кивнул на массажиста, который шёл к женщине, неся в каждой руке по банке с пивом. Под мышкой у него был зажат берёзовый веник.

— Неужели не досмотришь? – пожалел меня Заев. – Ну как я придумал?..

— Прогрессивно! Позвонишь сначала Вовану, чтоб отстроил тебе новый кабинет, потом полковнику. Пусть посадит здесь человека с видеокамерой и магнитофоном. Станешь пускать в этот номер городскую номенклатуру и бизнесменов.

«Чёрт его знает, кто в будущем окажется моим конкурентом…» – оставил понурого Пашку одного.

Затем вернулся.

— Но тебя‑то пусть пускают в конурку, – снизошёл к страдальцу, – а то ведь дырок кругом насверлишь…

Всё‑таки последнее слово осталось за мной.

12

В декабре две мои машины везли из деревни мясо и картошку. Бизнес у нас процветал, и всё было тихо–мирно. Кавказцев не трогали, и они вроде тоже не рыпались.

Обычно наши вишнёвые «девятки» курсировали по маршруту город–деревня и сопровождали груз, но в этот раз везли мало, и два «ЗИЛа» ехали без охраны. В первом грузовике вместе с водителем сидел Лёша Чебышев. На пустынном шоссе их остановили трое в милицейской форме. У обочины стояли «Рафик» и «УАЗ». Менты выдернули ключи из замков зажигания и заставили всех выйти. Из «Рафика» появилось ещё четыре человека. Как и милиционеры, все – нерусские. В руках двое из них держали канистры.

— В чём дело, мужики? – спросил Чебышев и тут же получил по голове дубинкой.

Шофёр с его машины бросился бежать. Догонять не стали. Один, в милицейской форме, достал из кобуры пистолет и три раза выстрелил. Парень упал. Двое с канистрами залезли в кузов и стали поливать бензином. Второй водила стоял молча и дрожал от страха, о сопротивлении даже не думал, но и его сбили на землю и долго топтали ногами. Алексей Григорьевич хотел заступиться и ещё раз выяснить, чего от них требуют.

— Чтобы вы тут не ездили, – был ответ, и бандиты принялись за Чебышева.

Через некоторое время, избитого и окровавленного, его запихнули в кузов одной из машин, а обоих шофёров в другую.

На трассе показался автомобиль. Кавказцы заспешили, издалека бросив в кузова свернутые горящие тряпки, сели в машины и уехали.

Алексей Григорьевич пришёл в себя и, с трудом перевалившись за борт, упал на землю. Соседний грузовик уже во всю пылал, его машина так и не загорелась. Видно, Бог миловал.

Чебышева подобрали и доставили в город, в больницу. Тех двоих спасти не удалось.

Так мне рассказали эту историю.

На следующий день посетил своего учителя. Ему отбили почки и лёгкие, он кашлял кровью. Я не узнал его, так он изменился. Лицо усохло и приобрело синюшный оттенок. Глаза ввалились и беспокойно шарили по палате. Увидев мою физиономию, обрадовался и слабо кивнул на стоящий у кровати стул.

— Садись. Как там без меня?

— Лежи, лежи, выздоравливай, – пытался успокоить его.

— Ты знаешь? – глядя в потолок, тихо и глотая слова, заговорил он. – Стал бояться секундной стрелки, так она быстро их отсчитывает… Тебе этого не понять… молодой ещё. Когда часы ремонтировал, радовался, что движется, а теперь – боюсь. Раньше дни торопил – скорее бы выходной или получка, теперь стал каждым часом дорожить… А самое страшное – это ночь… Всё думаешь – вдруг она последняя, боишься уснуть. Когда «Это» рядом – ко всему относишься иначе…

Думал иногда, неужели наступит такое время, когда всё прошло… жизнь позади… остались считанные дни… а может, даже часы… и в дрожь бросало, гнал эти мысли. «Это ещё не скоро», – успокаивал себя. И вот «Это» пришло…

Знаешь, иногда снится, что маленький, что всё впереди, и такой восторг охватывает… Просыпаюсь, и шевелиться‑то нету сил. Неужели конец?..

Стоило ли вообще родиться?.. И ведь как быстро всё проходит. Кажется, совсем недавно сам пацаном был, на Волгу бегал… а теперь внук бегает. Тоже Серёжкой зовут, как и тебя, – он ласково улыбнулся, потом замолчал ненадолго. – Жаль, маленький, не понимает ещё ничего… Быстро забудет. Вот что! – встрепенулся вдруг.

— Лежи, лежи, Алексей Григорьевич, – погладил его руку, – нельзя тебе волноваться.

Тоскливо посмотрев на меня, вздохнул.

— Теперь всё можно… Купчиху там обязательно найду… Без неё трудно и непривычно будет, – грустно пошутил он. – Как жена придёт, – потекли его мысли в ином направлении, – скажу, чтобы щенка внуку купила. Овчарку. От меня подарок… Пусть вспоминает деда.

— Ну хватит, хватит, Главный, что за настроение у тебя?.. Держи себя в руках.

— В руках… – посмотрел на меня. – Я чувствую!..

— Что чувствуешь?

— Её чувствую… В груди холодно… Уже рядом…

Эх, да что там, – он слабо улыбнулся, или мне показалось.

Сергей, ты не поверишь, о чём сейчас подумал… Такие глупости в голову лезут…

— Конечно, глупости, – подхватил я, – несёшь чёрт знает что…

— Не об этом говорю, – слабо шевельнул пальцами белой, бескровной руки.

— Тебе не холодно, Алексей Григорьевич? – поправил складки синего байкового одеяла.

— Слушай сюда! Что ты как профессиональная сиделка, – он немного взбодрился, голос стал не расплывчатым, а обрёл былое звучание, – мне костюм жалко…

— Какой костюм?! – даже рот раскрыл от удивления и огляделся по сторонам.

В ногах, на спинке кровати, прикреплённая жёлтой медной проволокой, висела табличка с историей болезни, в головах, над подушкой, перекинулось полотенце.

— Да не здесь костюм, а дома. Недавно только купил…

В реанимации находилось ещё двое больных. Один из них, молодой парень, лежал под системой. Какие‑то стеклянные трубки и тонкие оранжевые резиновые жгутики спускались с металлического каркаса к его руке и скрывались под одеялом, но и он, прищурив глаза, внимательно прислушивался к разговору, не говоря уже о другом болящем.

Проводив глазами по койкам, Чебышев снизил голос до шёпота:

— Чёрный бостон в мелкую полосочку. Э–эх, – тяжело вздохнул, – одевал‑то всего два раза. Теперь вместе со мной гнить будет…

— Тьфу, Алексей Григорьевич, чего ты заладил. Выздоравливай. Летом в Ахтубинск махнем… порыбачим… я в нашем цеху специально бээфчиком разживусь, – хотел развеселить учителя.

Он сделал вид, что засмеялся, но тут же закашлял, изо рта пошла кровь.

Вбежала медсестра и укоризненно поглядела на меня.

— Видите, устал больной, – взяв безжизненную руку, посчитала пульс. – Идите, идите, – указала глазами на дверь.

Уходя, оглянулся на бледное лицо с заострившимся носом.

Живым моего учителя я больше не видел.

Как с ветераном труда и орденоносцем прощались с ним в заводском клубе. На проходной повесили большую фотографию в траурной рамке. Был он здесь намного моложе, чуть–чуть под градусом и глядел не в объектив, а в сторону, еле сдерживая смех, аж губы сжал. Наверное, ходил фотографироваться с Пашкой, и тот чем‑то развеселил его.

Глядя на снимок, не верилось, что Главного больше нет и никогда не будет. Опять я столкнулся со словом «никогда». Постепенно начинал понимать значение и смысл этого жуткого слова. Ещё не раз придётся столкнуться с ним, пока оно не зазвучит по мне…